Александр Алейник - Другое небо

Через день начинается лето,
набухают любовью сады.
Небо птицами насквозь пропето
и всплывают дворцы из воды.

Мне с тобой, рядовому бродяге,
часовому болезной луны,
в невоенной шататься рубахе
по зелёным траншеям весны.

И кружа над Невой и мостами
в неотвязном пуху тополей,
слышать будущего нарастанье
в легкомысленной жизни моей.

Будто трубы трубят золотые
над землёй высоко в тишине,
где мы ходим с тобой, молодые,
по одной ленинградской весне.

Ты, моя докторица большая,
от печалей моих излечи
и к трезвону второго трамвая
прицепи от бессмертья ключи.

…повернулась плечом и уткнулась в плечо,
лоб был влажен, хотеть не хотелось ещё,
но ещё обвивала меня горячо,

дышишь… бедный скелетик… костяная нога…
жизнь, конечно, кромешна, разлука туга,
входим на вдохе в новые берега,

свет смежает глаза, жизнь наощупь бредёт,
за зазором зазор тёплый выдох прядёт
черносветлый узор — коридор — так вперёд…

В влажные клеммы любви — вход, распалённый сердечник,
в спас и замес на крови вдвинуты горла и плечи.
Нас заплетает узор рёбер, коленей, лопаток.
Выступ вступает в зазор — в правильный миропорядок.
Кто там, смешав нас, следит сверху за нами бессонно,
грудь прижимая к груди, гонит в сосудиках солнца,
в рысь замираний, рывков, так вылезают из кожи —
вон из костей, из гребков рук к прошивающей дрожи.
Вобранный воздух во ртах вогнут в гортанные трубы,
в вырытый ход для крота в общей норе носогубой.
Головы в душном дыму, в палево-голом угаре…
Нечего делать уму в сомкнутой в целое паре.
Ева, Ревекка, Рахиль, Лия, Эсфирь, Магдалина —
ветра горячего пыль, света светящая глина,
выгиб ребра моего, выломанного из рёбер…
Мне хорошо, на него солнце Эдема угробив.

Я не руками, ртом касался,
груди мерцающей и плеч,
подставленных… и свет мой освещался,
но как немел язык, темнела речь.

Едва ли сознавая, создавали
мы что-о нежное, чему названий нет…
Лежали улицы — карандаши в пенале
да детский дребезжал велосипед.

И губы целились и локти улетали,
так птицы бедные кружат у тайных гнёзд,
когда мы ненадолго замирали,
и слышали… как мир огромен, прост.

…до сердцевины кости
состоять из кого-то другого
глазом косить на себя не узнавая себя
вот мы какой головоломкой для Бога
стали перепутавшись снами
и явью и пальцами и
серединами
тел
головами в бездонные стороны ночи
в карие-серые-синие очи
всех кто до нас занимался вот этим
дивным
в котором я потерял твой
ты мой
колошматящий сердцем предел

Бьются пойманной рыбой, но сеть всё не рвётся, не рвётся,
тянется только густая её ячея,
рот достаёт, как звезду на ведре, из колодца
горла, какое-то сиплое «я-а-а»,
лучше рычать… и по клейкому телу,
вытянуть этот рык, этот вой…
Боже ты мой… глядят в пустоту обалдело
веки слепые, ресницы по краю, под вздрагивающей слепой скорлупой.

…здесь мы не умерли и нас не настигла
наша слепая судьба, но вроде тигля
для алхимических опытов по чернокнижью
нашего времени, — дни переплавят и выжгут
плоть, что болела, любила, хотела
то табаку, то вина-винограда, то тела, —
и то ей больно, то жарко, то колко, то нежно…
вид наш посмертный скелетом и черепом брезжит
через неё, через червям в обработку,
то что ласкала она, что целовала в охотку.
Выплави что-нибудь вечное, что не растает,
из того, что потом лопухом зарастает,
а как живёт — всё то рыщет любовного лона,
на побережьях бетонных под нервным прибоем неона.

Вот где бессмертье мгновенное наше —
миг пробиваемый вглубь — в позвоночник времён,
тьма обернулась — голою — шасть из рубашек —
в искрах бенгальских на икрах под резким ребром.
Резвые мы и нарезаны зверски ломтями,
жри нас бессмертье, за груди кусай, за мослы,
мы растолкаем друг дружку, подвздошьем, локтями,
мы не в такие ещё заплетёмся узлы.
Вещая буква ночей, осьмилапый ероглиф сопящий,
кто прочитает замятое, потное это письмо,
а запечатает, — бросит в голубенький ящик,
чудная вещь… оно адрес поставит само…

Тот кто нас надышал на стекло мировое,
на туманный налёт, а потом прочертил
наше ранимое тело живое,
далеко отошёл, да и нас погулять отпустил.
Всюду чудится глаз Его, мнится слух Его напряжённый,
даже когда неподвижно лежим, вроде спутанных змей, —
жжётся Он… что ж, зализывай край обожжённый,
как дитя неразумное, от костра отойти не сумев.
И чем дольше живём, тем становится зрение чётче,
будто вышел из пламени через редеющий дым,
проясняются улицы, ночи, шумящие светлые рощи,
может быть, наконец, мы лицо Его в них разглядим.

Ты ли мне снилась, другая ли,
тоже как ты сероглазая,
губы и лоб белый таяли,
плечи как шарфики газовые
ветру в забаву прозрачную
вверх улетали, бессильные…
вот вы уж в небе растрачены
птицами, воздухом, зимами.

Также и я в эфемерное
нечто из глаз ваших вылился,
в столь безобразно неверное,
что не удержат усилия
памяти вашей недевичьей, —
был — исчезаю и падаю,
вкось отлетаю от плечиков
ваших — клочечками, падалью.

Сон на такие материи
неочевидные тратится,
вроде воздушного терема,
где всё давно пораскрадено,
только остался мучительно —
синий, с ресницами чёрными,
взгляд, в нём читаешь «…ищи тебя
в несуществующем городе…»

Деревья стволами запомнили ветер,
куда наклонял их.
Я тоже запомнил при пасмурном свете,
в красках линялых

холодного утра под тающим снегом,
как будто в России,
где жизнь перемешана с сереньким небом,
что мы износили.

Не трогает это пространство чужое,
слова на английском.
Тем более Чехова кислый крыжовник,
и прочие сфинксы.

Такая свобода теперь, хоть залейся
свободой по брови.
Сменилось на новое в клетках железо,
в шариках крови.

Другой человек, да и небо другое,
к нему притерпеться:
смотреть как встаёт над Гудзоном дугою
ничейное сердце…

Дорогая, мы живём в пустующей гостинице.
Война кончилась. По улицам города
ходят оборванные солдаты.
Что это за армия была — не припомню.
За что воевали неизвестно.
Очевидно одно: всё кончилось всеобщим поражением.