Александр Величанский - Под музыку Вивальди

стояла в комнате (просто вода, не вино),
я же глядел на нее, ведь еврей я отчасти,
видно молчанье отчаяньем мне суждено…
«Страсти» же Зингера мне полюбились до страсти.

Сорока – запустенья птица —
о чем она кричит одна,
когда сыта и не боится?
Природа осенью больна,
у листьев пожелтели лица,
но снег просох в ночной траве,
и еж шуршит, когда клубится
в попрошлогодневшей листве.

Пустыня. Люди в разных позах
лежат: потерянный народ.
Заутра снова, словно посох,
песок змеится: вновь вперед.
И сколько лет сей сон кошмарный
не прерывается нигде:
песок мы называем манной,
привыкли к каменной воде.

На востоке тайной
именуют всю
видимость созданья,
мерзость и красу.
Что ж такое Майя,
а всего скорей —
НАИМЕНОВАНЬЯ
всех земных вещей.

Тогда мы с милой жили, словно
вожди – в душистом шалаше.
Текла под нами Воря сонно —
мы искупались в ней уже.

В ней слева мельница плескалась,
а справа, где реки излом —
ночами что-то зажигалось
в деревьях – сумасшедший дом.

А прямо – каменная веха
пустого ветхого села —
с конца XVI века
стояла церковь бел-бела.

Допреж ее – Тверска застава —
здесь был Микулин-городок,
и слева мельница, и справа
бездомный призраков приток.

…Мы ж в кружке с длинной ручкой – мерной
молочной кружке – на костре
варили кофе. Дождик мелкий
шуршал листвой о сентябре.

И дым костра к реки кувшинкам
сползал безветренно. Порой
интеллигентный мельник с шиком
дымил огромной бородой.

А тот студент из дома справа,
нас приютивший средь ветвей
орешника, давно, держава,
преуспевает в Ю-Эс-Эй.

Все было счастливо и странно:
река, дурдом и храм, и луг,
и то, что Рассела Бертрана
зачем-то мы читали вслух.

Сошлись деревья
во время оно
решить, кому же
царить меж ними.
И вот маслине
они глаголят:
«Цари, маслина,
над деревами».
«Довольно мне, —
говорит маслина, —
того, что люди
моим елеем
себя, царей и
богов венчают —
моя ль забота
ходить над вами».
Смоковнице
говорят деревья:
«Смоковница
да цари над нами».
Смоковница ж
им в ответ глаголет:
«Довольно сладости
в моих смоквах
царям и людям,
и божьим жертвам —
ее ль оставлю
ходить над вами?»
Тогда лозе
дерева глаголят:
«Цари меж нас,
лоза винограда».
Лоза ж златая
им отвечает:
«Покину ль я
то вино, что бродит
во мне, чтоб тешить
богов, царей ли —
покину ль хмель свой
ходить над вами?»
Тогда, отчаяв,
рекут деревья:
«Цари, терновник,
над деревами».
И отвечает
нагой терновник:
«Довольно ли
наготы и терний,
чтоб вам венчаться
моей сенью? —
А коли мало
моих уколов,
то выйдет огнь
из среды терновой,
как выходил он
пред Моисея,
испепелит
великаны кедры,
нагорны кедры,
красу Ливана».

Успокойся, дружище:
твоя совесть ПО-ЧИЩЕ,
башмаки по-дороже,
поджинсовей джинсы,
ты участливей слетов,
ты костлявее счетов…
Что мы делаем, Боже,
без него на Руси.

Страшный Суд вверяя Богу —
пусть со страху, сгоряча —
может быть, я с веком в ногу
и простил бы палача,
но не названы ни имя,
ни вина его черна —
от того и непростима
непростимая вина.

А истина? – а истина —
не лабиринт крота —
как нагота таинственна,
проста, как нагота —
она умом незрячим
окутывает нас,
мы ж прячем ее, прячем…
но как-то напоказ.

Снизойдя до нашей прозы
в тень отбрасывают тень
внеслужебные березы,
внеслужебная сирень,
и, обтянутые в ситцы
до мучных советских плеч,
внеслужебные девицы
движутся себе навстречь.

Сгорблена его душа,
обветшавший дух,
чуть ворча и чуть дыша,
туг на зренье, слух:
немотой обтянут рот,
взор – нагой оскал —
раз уж ты еще не мертв,
хорошо, что стар.

В январе полуодета
ах, весна, ты входишь в дом —
начинаешься со света
и кончаешься теплом.

В путь пора, пятак мой медный.
Солнце, тень свою не блазнь —
да минует нас бессмертной
ясности водобоязнь.

Крапива. Забор.
Задворки. Сарай.
Не пойман – не вор.
Не потерян – не рай.
Когда этот свет
не воротишь назад,
когда нет как нет
и когда рад не рад.

Зимы белый свет.
Беспутная высь.
Как волки – след в след —
и днесь, и надысь
идут глухо, слепо,
а оттепель слов:
посмертные слепки
застывших следов.

Любите самовлюбленных,
они-то вам не изменят
ни с ангелом, ни с бесом,
хоть век изменяют, но
сухими они выходят
постелей чужих из пены
и разлюбить им вряд ли
кого-нибудь суждено.

Это Он снимал одежду от стужи бел,
это Он лил уксус себе на раны,
это Он опечаленным лишь о печали пел,
и Его ненавидели бездари и тираны.

Земля кружится, воздухом прикрыв свои края,
НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ.

Луна кружится, кратеров все язвы заголя,
НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ.

Кружится в танце парочка – бум-бум и тра-ля-ля,
НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ.

Не римлянин, не иудей, не грек —
мертвецки трезвый русский человек,
лишившийся не облика – его-то
давно лишили школа, кодла, рота
иль подвиг трудовой, то бишь работа,
но ОБЛАКА, в которое, как тень,
на миг он погружался, даже – БЛИКА,
в глазах, как пепел блеклых – погляди-ка:
как будто в клетке, он в очей сетчатке, Вень.

Суждений порывы
сухи, как песок —
мы немы, как рыбы,
меж собственных строк:
ведь рыба средь ила
ль, на сковороде
ни уха, ни рыла
не смыслит в воде.

Завиднелся лес
еле… поневоле.
Первый в сердце всплеск
непредвзятой боли
был, как первый крик
предутренней птицы:
просто «чик-чирик»
в садике больницы.