Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Я рад, что холодней,
чем пьяною слезою,
прощался я с тобой
все эти сорок дней.

Смерть – водопад недвижного потока
в мир, уж во всяком случае, безводный.
Смерть это тоже ВОПЛОЩЕНЬЕ, только
души БЕСПЛОТНОЙ.

Твое наследство не только труд, но веха:
«здесь» или «там» – глядел ты слишком вольно —
а ко двору приходится от века
только дворня.

Иль – вверх, иль – вниз,
иль сторонишься краем,
но знаешь из
Евангелия ты:
воскресший во плоти
неузнаваем,
и как теперь найти
тебя, найти.

Стал ты теперь причастен миру мертвых
и Воскресенья таинству причастен.
Будь снисходителен к нашему горю в горних —
прости, несчастных.

Знать, ни сумы, ни посоха не надо
(сколь неподвижен порог и позадь – дорога),
если уходит душа в страну возврата,
в страну итога.

Свет ОДИН. Мы не живем —
я на этом, ты – на том —
на одном живем мы белом свете —
фотография твоя
с пробелами бытия
тем живее на былом портрете.

Стихи – это радость,
а Грузия – грусть,
пусть светлая и незабвенная пусть.

Друзья – это радость,
а Грузия – грусть,
пусть верная и неизбывная пусть.

Любовь – это радость,
а Грузия – грусть,
пусть страстная чаще для виду, но пусть.

Краса – это радость,
а Грузия – грусть,
пусть спеси пустынной исполнена – пусть.

Вино – это радость,
а Грузия – грусть,
и стол наш сегодня невесел и пуст.

Но вот что таят в себе все письмена.
Любовь для чего нам и дружба дана,
но вот в чем секрет и красы, и вина:
коль Грузия – грусть, значит – радость она.

Эх, Джемали, вправду мы ли
в беспрепятственной дали
вверх по Барнова ходили,
вниз по Барнова пошли?

Так уж мир устроен или
миг: «тогда», «сейчас», «потом» —
вниз по Барнова ходили,
вверх по Барнова пойдем.

Не забуду и в могиле
вросший в дерево балкон…
Или вниз мы не ходили?
Или вверх мы не пойдем?

Ты – Джемал Аджиашвили,
паспортным клянусь столом,
Величанский я – ходили
и теперь стоим на том.

Днесь в наигрузинском стиле
твой благословляю дом.
Так уж нас благословили:
есть извечный смысл и в том,

что, взглянув на вечну зелень,
на запас голубизны,
мы исчезнем, словно Зэмель,
с милого лица земли.

Рад или не рад я,
но «химеры» прах —
черта-с-два бурят я,
черта-с-два поляк.

Трудно плыть по руслу
отческих кровей —
черта-с-два я русский,
черта-с-два еврей.

Да и православный
я едва-едва.
Но сродни средь зла мне
край твой, татарва.

На р́еках Вавил́онских
там мы, сидючи, плакали,
поминая Сион-гор́у,
Сион-гору Господнюю —
поминая лишь памятно,
схоронив голоса в гортань,
по ракитам развесивши
наши гусли, пластири ли.
Полонившие нас в полон
говорили: «Воспойте нам
ваши песни сионские
со сионским веселием».
Как же Господу песнь воспеть
на земле, на безбожныя?
и 136-й псалом
мы покорно пропели им:
«Коль забуду, Ерусалим,
я тебя на чужой земле,
пусть отсохнет рука моя,
крестно знамя творящая,
пусть язык закоснеет мой,
пусть ко горлу прилепится,
коль не станет Ерусалим
солью песни – веселия».
Да припомнится ворогам,
как с весельем рекли они:
«Рушьте, рушьте до камушка
до п́уста Ерус́олим-град».
Дочери вавилонские,
век пребудьте бесплодные,
как бесплодна без нас земля,
вся земля иудейская.
А коль младня спор́одите,
пусть же враг, Богом посланный,
о кам́ень разобьет его
разорения нашего.

Твоя дорога из дорог —
дорога в родину и в рок:
бредет обочиной кривою
осинничек, не чуя ног —
он беспросветен, словно «вдруг»,
он полн, как колея, водою,
давно ни свет он и ни мрак;
и страшно бы, когда б не шаг,
безгрешный шаг твой за спиною.

Запомнить сразу
значит зазубрить —
пейзаж ли, фразу,
знаний целый том,
но связь иная
есть – иная нить:
мы все запоминаем,
но потом.

У веселия на дне,
где мы тешились гулянкой
не с Кузнецким рядом, не
уж тем более с Лубянкой —
в двух нетвердых, но шагах,
у его подножья прямо —
у Николы в Звонарях —
благолепнейшего храма.

Ветер с рощей ссорятся
на исходе дня.
СОЖЖЕННОГО СОВЕСТЬЮ
помилуй меня.

И всю ночь, наверное,
длится их грызня.
Ты ж БЕЗДЕРЗНОВЕННОГО
помилуй меня.

Чтоб опять сподобиться
видеть: осень-скит
сожженная совестью
Тебе предстоит.

Что ж душа? – Иль воздух-вздох?
Или спрятанная влага?
или алой крови ток?
иль страстей бродячих брага —
нет ей имени живаго,
если есть она – то Бог.

Печальная отчизна,
ты не затмила их —
тех дней без укоризны,
мелькнувших словно блик,
когда на сердце чисто,
и каждый вздох, как стих,
все эти числа, числа
и годовщины их.

Он поэт безупречный, и это не лесть.
Но в порядке решения тысячи личных проблем
ему свойственно дико и глухо, и немо ко всем
со своими обидами и оскорбленьями лезть.

За душой – ни гроша,
за душой – лишь душа,
да и та —
маята —
больно уж хороша.

Утренний лес
это – ночь наяву.
Свет, как болезнь,
неприятен ему.

Тою же пущей
стоит он, застыв,
словно пропущенный
сквозь объектив.

Тысячи веточек,
веток, сучков,
листьев – навечно
застыли. Таков

брак тьмы и солнца:
тускнеют, смотри,
туманов кольца
на пальцах зари.