Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Нет, русалки не лгут,
даже если солгут —
они НЕ ГОВОРЯТ —
это кажется только —
разве только поют
в унисон и не в лад
безурывно и тонко,
на деревце сидя,
на водицу глядя
или на беспутицу гибельных болот.

Нагл белым днем, стал под вечер уныл,
ИСПОВЕДАЛЬНО главу ты склонил
пусть над газетою, пусть над едой,
пусть над подружкой своей молодой,
но да покроют мирок твой миры
епитрахилью вечерней зари.

Раз представ пред Господом,
вопрошу грешный аз:
«Вправду ль грешники космосом
станут, в нем распыляясь?

Значит, мир – не гармония,
и на звездном огне
вечно длится агония
сопричастных вине?

Ай да сферы небесные! —
значит, вот где Твой ад! —
Где же держишь ты, Господи,
тех, кто не виноват?»

…Но пойму в безответности
суету своих слов:
не увидеть нам вечности
ни в какой телескоп.

Если бы не все на свете,
если бы ни я, ни ты,
сколько раз пустоты эти
стали б всплеском полноты,
и восточной сказкой – сухо
в горле, угасает глаз —
обернулась бы разлука
тысячу и один раз.

Как заметил иудей,
прославленный пением,
создал Бог допреж людей
людское спасение,
без которого, мой свет,
человеку спасу нет.

Ведь он на вид
поэт, но видит Бог:
воск не горит,
а плавится… и впрок.

Если боль настолько одинока,
одиночество страшнее, чем Освенцим.
…Так идет он от итога до итога
«с гордым оком и несытым сердцем».

Не в приволжском городишке древнем —
в городе голосовавших рук,
возле Академии Наук
корчатся весенние деревья,
словно изваянья адских мук —
тех, что терпит ныне тот,
за кого нас мука ждет.

Не ведая про стыд,
но опуская веки,
понятия «прости»,
не ведая пока,
праматерь говорит,
сорвав познанье с ветки:
«Не век же Он ворчит
и гневен не на веки,
и нас с тобой простит наверняка».

Более чем три недели,
вставши прямо под окном,
и качались, и шумели
три больших шатровых ели,
и предельно надоели,
как несбывшаяся песнь —
просто ели – неужели
могут эдак надоесть?

Не туфта эпитафий —
остаются впросак
лишь черты биографий,
искаженные, как
крон венозные линии,
чуть листва станет небом,
обожженная инеем,
обожженная снегом.

Перед тем, как отвечать главою,
вернее – вечною душой,
скажу я: «Боже, пред Тобою
я согрешил – но пред Тобой.
Пусть в словоблудие облек я
простое, словно хлеб, «прости»,
но согрешил, как человек я,
а Ты, как Бог, меня прости».

Звон твой, Джон Донн,
или кубков на тризне —
что означает сей звук? —
с райских времен
смерть – условие жизни
невыполнимое, друг.

Природа темно-синяя
огромна, но одна —
в ночной рубашке инея
она насквозь видна…
Но рассветает: вёдро —
белей, чернее лес,
и беспросветен гордо
природы пышный блеск.

Как пословица избита
в мире всякая дорога —
шин узор, сапог, копыта,
птичьих ли следов кресты —
и ведет она, как прежде
в Рим транзитный от порога —
так оставь свои надежды
в отчем доме и иди.

Они как люди – ведь
и в них Бог с виду ярок —
они умеют петь,
ласкать детей, овчарок.
Покуда мы горим,
они поют, рыгая,
про ласточку один,
другой – про нахтигаля.

Так всякий миг земли вокруг
сияет солнце где-то,
и ночи черный полукруг
вневременен – он властен
над местом лишь (и тем темней
всё зло его), но света,
но Тайной Вечери Твоей
мир всякий миг причастен.

Поднимите взоры, лица —
без перстов касанья ясно:
только человек и птица
созданы крестообразно —
в пропасть тот свою стремится,
та – в заката позолоту —
только человек и птица
век обречены полету.

По правде сказать, я не верю в циклонов разор —
в обрывы ветров и клочки атлантических туч —
меня занимает проблема заоблачных зорь,
меня занимает извечный заоблачный луч.

Вверху? Внизу? Нет, где-то,
скорее сбоку – ад.
Воскресшим нету сметы
по сокрушенью врат.
А вот и Евы явлен
бесспорный образ нам
и с нею – травоядный,
бесхитростный Адам.

Сперва тебе из-за беды
не видно бед чужих.
Но те, кого забыла ты,
забудут о твоих
несчастьях, ибо меж тобой
и ближними – стена —
ты им незрима за бедой —
беда у всех одна.

Поначалу свежим летом
солнце светит без заботы.
За девичьим силуэтом
ночи полуобороты
столь прозрачны.
Осень следом —
разлучения, излеты —
плоть с душой, как тьма со светом,
в полумраке сводят счеты.

Свято место пусто
не бывает, но
если свято. Русь-то
вспять святить грешно.
Не бывала небыль.
Нет добра во зле.
Были кресты в небе,
а теперь в земле.

И ты, от срока
отставший срок,
и ты, осока,
и ты, лесок,
и ты, воочье —
заря без сна,
как белой ночью,
ты днем черна.

Он сер, как штукатурка,
он серовато-бел,
как с летнего окурка
осыпавшийся пепл —
ишь, сколько налетело —
холмом глядит ухаб.
Захолонуло тело,
и ветхий дух прозяб.

Обособилась особь,
но с ногами или нет —
змий не гад – это способ,
это – эксперимент…
Иова расспросите,
сколь божествен искус…
Саваоф искуситель!
Искуситель Иисус!