Дмитрий Щедровицкий - Из восьми книг

Величавы горные озера...
Свечка. Схожий с мошкарой ночной
Почерк: «Не перенесу позора.
Все открылось. Ты – всему виной...»

Голубого полдня водопады,
Яркий трепет горного листа,
Погодите... Разобраться надо...
Гаснет свечка. Улица пуста.
Я – виной?! Мутится взор...
Но кто я? Тишина сгущается, звеня,
Лист плывет по озеру... Пустое!
Есть волна и небо. Нет меня...

С неопровержимостью цветка,
С арагонской радужностью ткани —
В небо растворенная рука
Всех твоих провидческих исканий!
В самобытной горечи морей,
В мужестве дуэли ураганной —
Укрепи, восстанови, согрей
Разумом покинутые страны!
Пусть в гигантской кроне, как в руке,
Синевою пристальной упьются
Мудрецы – из тыквы, налегке,
Короли – из битвы, как из блюдца,
И крестьяне замки возведут
Из нестройных ежедневных пахот,
И потомкам вынесут на суд
Золотых веков зеленый запах...

И небо зарделось о ней об одной —
Оставшейся там, за кирпичной стеной.
За проволокой Руфь, словно роза меж терний —
Кровавой звездой во вселенной безмерной.
Народы и страны – потомки святой —
Раскрылись, как раны, дымясь пустотой.
Той пагубы ради – никто не родился.
Мессия во взгляде ее заблудился.
Ни ада, ни рая. В забвении – рай.
Резвись, забывая, и в мячик играй...

Я, быть может, последний,
Кто вас помнит, хранит ваши лица
В крыльях памяти, в перьях напева, —
Скрипы лестницы летней
В стеклах полдня мечтали продлиться,
Но стемнело безмолвно, без гнева.
И последние ноты
Втянет воздух ночной и холодный
В забытье прорастаний посмертных. —
Только в сердце у Лета
Раздвигается город бесплотный
Торжеством вакханалий несметных...

О Лао-цзы, мой друг любимый,
Сказавший правду столь давно:
«Лишь хрупкое – неколебимо,
Все прочное – обречено!»
Весь океан со звездной башни,
Наверно, не крупней слезы,
Но мы – внизу, нам очень страшно...
Хоть слово крикни, Лао-цзы!

Не хватило дыханья, и к двери пришлось прислониться,
И блуждала душа по окрестным проулкам, пока
Ей в любви признавался надменный атлант белолицый,
Что поддерживал своды предсмертного особняка.
И последней листвой тополя призывали – остаться,
Но в эфир потянуло, в густой, симфонический мрак,
Где в дурном разногласье клокочущих радиостанций
Песню детства тянул, опоздав на полвека, «Маяк»...

Только пастбище белого стада
Душ пугливых и кратких в пути:
От разлада до снежного сада —
Город полуприкрытого взгляда
Из-под озера сна, взаперти.
Так и вспомнятся строгие стены,
Оплетенные клейкой травой,
Эти площади – выплески пены,
Растворяющие постепенно
В цепкой поросли выговор свой.
Здесь мы бегали в детстве когда-то,
Водной гибели не осознав,
По путям Грановитой палаты,
По годам, по Стране-Без-Возврата,
Сжатой желтым узорочьем трав...

Был вечер – нестройного лета итог.
Кончал мотылек свой последний виток
Над лугом. И в лиственный ворох,
Как звуки, вплетались обрывки цветов,
И сохли кусты разговоров,
Говоренных в долгие светлые дни,
Когда во вселенной – куда ни взгляни —
Слетаются эльфы на танцы,
Склоняется небо к аббатству
Клюни Без долгих дождливых нотаций...
Но длился исход доброты и тепла,
И Божья рука не сквозь море вела,
Не к обетованным нагорьям,
А к собственным душам, сожженным дотла
Грехом первородства и горем,
К осеннему ропоту, к снам наяву.
Ты видишь – забыв о земле, я плыву
По хмурому морю избранья,
Склоняя недожитой жизни главу
На иволги голос ранний.
Ты знаешь, конец мой не будет жесток,
Поскольку багровый склонился цветок
Над пропастью памяти...
Где-то Ведет Моисей племена на Восток,
И длится палящее лето...

Принимались учить нас,
Исходя из готических мер,
Шельмовали античность,
Эпикура – распутства пример,
С нами в прятки играли,
Заставляли глаза закрывать
В разожженные дали:
За словами вставал Бухенвальд —

Лес безлистого бука,
Незабытых, надмирных обид.
Кровью тени аукай —
Лишь на кровь отзовется Аид.
Вот по кровлям, по доскам
Гулкий шепот, ветвясь, поскакал —
Это Моцарт с Чайковским
В нашу честь пьют последний бокал.
Вот он пуст и расколот —
Удлиненной глазницы хрусталь.

Нары светятся. Город
Вознесенных число наверстал.
...Продолжали учить нас,
Исходя из аттических мер,
Трактовали античность,
Эпикура – бессмертья пример...

Храм строился. Раскатный купол
Тревоги века покрывал,
И небосвод его ощупал,
И с первых слов своим назвал.

Но сорок лет, по слову Божью,
Он рос и украшался.
Мир Москвы листался у подножья:
Разносчик страхов семенил

У стен агентства страхового,
И годы падали с лотка.
Обрывки сна порохового
Пыталась досмотреть река,

От шума увернувшись.
Смутно Во сне дрожали мятежи.
А город рос ежеминутно,
И Время ножницы-ножи

Точило, колесо вращая
С печальным скрежетом.
Над ним Любимый с детства запах чая
Глушил густой фабричный дым.

И вровень с дымом, всем доволен,
На тьму мелькающих имен
Глядел с одной из колоколен
Мальчишка перед Судным Днем...

Быть всеми, всюду и всегда,
Лишь исчезать и длиться,
Как проливается вода
И как мелькает птица,

Как чертит дым тугим кольцом
Сгоревшие поленья,
Как повторяется лицо
В десятом поколенье.

Быть всеми, всюду и всегда,
Лишь длиться, исчезая,
Не оставляя ни следа
У мира в белом зале,

В огромных зеркалах шести
Вселенских измерений...
Но нет – черемухой цвести,
Как в Третий День творенья!..

Из кухни пахнет смертью. Я встаю,
К стеклу тянусь: напрасные усилья!
Все поколенье в августе скосили
На корм кометам. Все уже в раю.
Я задыхаюсь – пойманный, последний
И пробуждаюсь. В мире хорошо
И холодно. Почти проходит шок.
Но все же тянет смертью из передней.
В окне Луна огромна, как в Египте,
Бежим поспешно, кони по пятам...
Но нет – не спать, не оставаться там...
А тянет в сон. Из дома надо выйти,
А лестница – неверная жена —
Петляет, предает, уходит влево —
В приливы допотопного напева.
Не ночь, а пепел. Площадь сожжена,
И я один – живой. Но нет, похоже —
Не я, а мальчик сверху, мой сосед.
Он – полустертых слушатель кассет
По вечерам – до этой ночи дожил
Один. Над ним – Медведица Большая,
И он идет с бродяжного сумой
Умолкших песен... Все же голос – мой.
Я спящую эпоху вопрошаю
О дне, когда созреют семена,
Посеянные Богом. Но дойдет ли
До звезд недвижных мой подвижный оклик?
И есть ли звездам дело до меня?...