Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Гниенье основ — анекдота основа,
а в нем стало явно видней,
что в русской комедии много смешного
но мало веселого в ней.

Вкушая бытия густой напиток,
трясясь по колее, людьми изрытой,
я понял, что серьезности избыток —
примета недостаточности скрытой.

У тех, в ком унылое сердце,
и мысли — тоскою мореные,
а если подробней всмотреться,
у бедных и яйца — вареные.

О чем хлопочут червяки?
Чего достигнуть норовят?
Чтоб жизней их черновики
в питоны вывели червят.

Не жалею хмельных промелькнувших годов,
не стыжусь их шального веселья,
есть безделье, которое выше трудов,
есть труды, что позорней безделья.

Этот тип — начальник, вероятно:
если он растерян, огорошен,
если ветер дует непонятно —
он потеет чем-то нехорошим.

Подпольно, исподволь, подспудно,
родясь, как в городе — цветы,
растут в нас мысли, корчась трудно
сквозь битый камень суеты.

Творимое с умом и не шутя
безделье освежает наши души;
с утра я лодырь, вечером — лентяй,
и только в промежутке бью баклуши.

Уже с утра, еще в кровати,
я говорю несчетный раз,
что всех на свете виноватей —
Господь, на труд обрекший нас.

Как ни туманна эта версия,
но в жизни каждого из нас
есть грибоедовская Персия
и есть мартыновский Кавказ

Так привык на виду быть везде,
за престиж постоянно в ответе,
что, закрывшись по малой нужде,
держит хер, как бокал на банкете.

Лишь тот вполне благочестив,
кто время попусту не тратил,
а, смело пояс распустив,
земной отведал благодати.

Расчетлив ты, предусмотрителен,
душе неведомы гримасы,
ты не дитя живых родителей,
а комплекс компаса и кассы.

Чуждаясь и пиров, и женских спален,
и быта с его мусорными свалками,
настолько стал стерильно идеален,
что даже по нужде ходил фиалками.

О равенстве мы заняты заботами,
болота и холмы равняем мы;
холмы, когда уравнены с болотами,
становятся болотами холмы.

Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь — наверняка мелькнет и жопа,
которую напрасно ты берег.

Мужчины — безусловный авангард
всех дивных человеческих затей,
и жаль, что не умерен их азарт
ношением и родами детей.

Так ловко стали пресмыкаться
сейчас в чиновничьих кругах,
что могут с легкостью сморкаться
посредством пальцев на ногах.

Сколько света от схватки идей,
сколько свежести в чувственной гамме,
но насмотришься сук и блядей —
жирно чавкает грязь под ногами.

Над злой тоской больниц и тюрем,
над нашей мышьей суетой,
дымами труб насквозь прокурен,
витает вряд ли дух святой.

Я чужд рассудочным заботам
и очень счастлив, что таков:
Бог благосклонен к идиотам
и обожает мудаков.

Есть люди — прекрасны их лица,
и уровень мысли высок,
но в них вместо крови струится
горячий желудочный сок.

Погрязши в тупых ежедневных делах
и в них находя развлечение,
заблудшие души в блудливых телах
теряют свое назначение.

Очень жаль мне мое поколение,
обделенное вольной игрой:
у одних плоскостопо мышление,
у других — на душе геморрой.

Пора! Теперь меня благослови
в путь осени, дождей и листопада,
от пламени цветенья и любви
до пепла увяданья и распада.

Дана лишь тем была недаром
текучка здешней суеты,
кто растопил душевным жаром
хоть каплю вечной мерзоты.

Мы все умрем. Надежды нет.
Но смерть потом прольет публично
на нашу жизнь обратный свет,
и большинство умрет вторично.

Человек — это тайна, в которой
замыкается мира картина,
совмещается фауна с флорой,
сочетаются дуб и скотина.

Взрывы — не случайный в мире гость;
всюду то замедленно, то быстро
воздух накопляет нашу злость,
а она — разыскивает искру.

По странам и векам несется конница,
которая крушит и подчиняет;
но двигатель истории — бессонница
у тех, кто познает и сочиняет.

На безрассудства и оплошности
я рад пустить остаток дней,
но плещет море сытой пошлости
о берег старости моей.

Глядя, как играют дети,
можно быть вполне спокойным,
что вовек на белом свете
не пройдут раздор и войны.

Когда усилия науки
прольют везде елей и мед,
по любопытству и со скуки
все это кто-нибудь взорвет

Служа истории внимательно,
меняет время цену слова;
сейчас эпоха, где романтика
звучит как дудка крысолова.

Весомы и сильны среда и случай,
но главное — таинственные гены,
и как образованием ни мучай,
от бочек не родятся Диогены.

Бывают лица — сердце тает,
настолько форма их чиста,
и только сверху не хватает
от фиги нежного листа.

Душой своей, отзывчивой и чистой,
других мы одобряем не вполне;
весьма несимпатична в эгоистах
к себе любовь сильнее, чем ко мне.

Когда сидишь в собраньях шумных,
язык пылает и горит;
но люди делятся на умных
и тех, кто много говорит.

Всегда сильней и выше песенник,
и легче жить ему на свете,
в ком веселей и ярче висельник,
всегда таящийся в поэте.

Воспев зачатье и агонию
и путь меж ними в мироздании,
поэт рожден прозреть гармонию
в любом и всяком прозябании.

В стихах моих не музыка живет,
а шутка, запеченная в банальности,
ложащаяся грелкой на живот,
болящий несварением реальности.