Олег Асиновский - Стихи

Баянист кнутом
на острове Мадейра,
словно животом
в храме баядера

щелкнет по перстам
босоногих двух
руц своих. Не там
десятичный дух

между двадцатью
пальцами снует.
А Христос к питью
язычок сует.

Идальго на песок
конского брусок

обронил мясца.
По бруску грязца

тленья убежит.
Золотой дрожит

у грязцы внутри
орган, будто три

сердца из слона
выскочили на

ангелов троих,
разлучая их.

Дохлячка руки на перила
вечор укладывает. Сила

перилья веет не от рук.
Мизинцы встали. Акведук

они собою, как заря
от позднерусского царя

загородили не вечор.
Царь белокур. Власы на чер —

ном дереве перил,
покуда он не закурил,

мизинцев аромат сосут,
святодохлячкиных в сосуд.

Лакомится белым
пифия платком,
кисти загорелым
чистит коготком.

Воздух подноготный
позади слюны
делается плотный.
Пифия штаны

белые снимает.
Греческий матрос
вкусные ломает,
как хлеба Христос.

Фрейлина рычит.
Лошадь ее мчит,

голую купать.
Выкупала. Встать

помогла с колен
тленных. Дабы тлен

из коленок двух
по воде, как дух

над землей носясь,
с лошадиных грязь

четырех копыт
опрокинул в быт.

Трехлетка семги на горах
красива ангельски, как прах

неудалого феодала.
Беспрашная не увядала,

нательная его рубаха.
Чернорубашечная птаха

на феодалий сеновал
летя выкакивать овал,

увы, выкакивала круг
косцу на темя. Ейных мук

трехлетка семги не вкуся,
икру под сердцем не нося.

Убитый спит, как неубитый.
У него одна рука.
Из руки торчит сердитый,
перст живучий. Перст обка —

кал руку убиенную.
Она от своего перста
оторвалась и об коленную
разбилась чашечку. Уста

ноги зашевелились.
Зевнула пятка на восток.
Младенец выдохнул. Явились
волхвам и серп, и молоток.

Тарахтит телега.
Торфяной брикет
на телеге с брега
бессердечный мед —

работник в долы
горние везя,
сам себе уколы
делает, ползя

тряской ягодицей
с торфа на коня.
Трусики десницей
к сердцу наклоня.

Ишаку в теснине горной
нарком лозою помидорной

зимою водит по губам.
Они, припавшие к зубам,

не зеленеют, а краснеют.
Теплынь. Светлынь. Слова яснеют

светила зимнего в лозе.
Созрели буковки. На зе —

млю ползает раздор.
Ишак с наркомом в коридор

бегут небесный от раздора,
как ноты ангельского хора.

Окуня из карвалола
нерыбачья мать
вынимая, уколола
палец. Обнимать

пальцем средне-аловатым
бледного нерыбака
ей сподручней, чем носатым
окунем в ЧК

завтракать, не запивая
окуня водой,
ему сердце извивая
общею бедой.

Точилка для ножей
во хлеву свежей

шубы нескользящей
под девицей спящей.

Смирная взалкав
скользкого, в рукав

сунулась. Там нож
ледяную крош —

ку сквозь еду,
как волхвам звезду

на себе несет,
лезвием трясет.

Рубщик сахарного тростника
под оливой себя ласка —

ет между глаз. А по счету «два»
ноги сладкие, как слова

ископаемым лезвием
раздвигает. Они вдвоем,

словно луковые уста
размыкаются у Христа.

Гелием у реки
заполняет шар
девочка. Уголки
в череп ее клошар,

с хари кривой своей
атомы уголков,
в череп вдыхает ей.
Как двенадцать кусков

склеивает в одну
рыбу речной водой,
по шерстяному дну
легкой крошах едой.

Золотко трепыхается.
От трепыханий тех
явственно задыхается,
довысекуя грех

тело его горячее.
Палка на теле том
пала, куда стоячее
сердце своим хвостом

стукнуло, бесноватое.
Тридцать из-под хвоста
золотку жгут косматое
место внизу живота.

Турок, как соловей
щелканьем отрицание
изъявляет, что нос кривей
пространства, откудова цание —

мер, цание-бря и другие,
цанию сущему вопреки,
вострубив, вылетают нагие,
словно русские дураки.

Жало скорпиона
голая из лона

треугольного сама
удаляет, как бума —

гу из Писания Святого.
Скорпиона она дого —

няет на самой
наготе своей немой.

Калека ходит в ситце.
Мускул его лице —

вой нежнее шелка.
Череп ангельский, как челка

Гитлера неубиенного
слаще ситца бренного

на плечах калеки
в глубине аптеки.

Изюбр саморазрушается.
Хармс Заточник, словно хвост,
весь позади, но распушается
он впереди. Туда и дрозд

сам похотливый не взлетает.
Горушка лысая оттуда
сюда туда себя мотает
внутри рогатого сосуда.

Эскимос лежит в земле,
ком ее под сиськой ле —

вой, словно Гоголь у костра
развалился так непра —

вильно, что прах
сверху Гоголя, как страх

набухает справа,
звать его Варавва.

Штурмовику в Италии
на зеленой талии

черный мох яйцо
отложил и цо —

кает до пятой
пламенем объятой

точки щегловитой
с воронежскою свитой.

Персона в липняке
смертная играет,
кожу на руке
грифелем марает.

Правая божилась.
Левая рука
пополам сложилась.
Грифель, как Лука