Олег Асиновский - Стихи

Ввязал, рея над худой молвой
о себе, полоску, по —
злостку в чулок свой,
памятную потомучка, по —
злючка кое-как,
а за собой по —
тянул он, как слон
музыку на трон,
а слово на твердый знак,
а зерно на злак,
а яблоко на кулак,
а боярыню на сундук,
а сердечко на стук,
а лишь бы думать умом,
а не шумом,
а не чулком,
а отделаться языком,
а полоску не трог, не плак.

Группа селений, гм
погружается в сным,
зримые свои, хм
унижая черты,
пересаживаются на плоты
любовники, как кусты,
долго молчат, ам,
староста их из плам
выдувает в Иерушалам.

Донизу сверху ватагу
шалун на бумагу,
сидя на дыне
перерисовывает доныне.
Шипит и лузгает он
семечки на бидон,
бревно без повтора
вглубь укатив забора,
выправив из-под шали
косы свои и медали.

Едва измыслил небылицу,
олух досиня ослицу
у пентюха на льдине
накупал в стремнине,
темень-то кругом какая
вихри крутит, нарекая
демона ежихой
на моржихе тихой.

Жуткий насморк, чу, прошел, про —
шел, страх, впрочем, впро —
чем пробрал,
а зачем, а за —
чем он дьяволицу к Богу,
к желтому стогу,
на небо забрал,
а она ни гу-гу,
эх, эх, чихает на лугу, на лугу
она зеленая вся она от страха,
около Бога она белая клювомаха.

Заметней самоопыления
замарашка с неселения,
на горязонте скукотище,
увы, оттудова в жилище
к музыканту под замок
замарашка, как дымок
долятев до облаков,
пан лепесткуется в альков
и пад задиристые звуки
гармонние сдевает брюки.

Интервал, как интервент
иссера-голубой брезент
от иссеня-черных лент,
рано познанное горе
от хождения за море,
беспрерывную грозу
от Израиля внизу,
край бахромчатый куста
от рождения Христа,
обивание железом
от вставания с порезом,
покорение завода
от соловья и от удода,
обращение к приборам
от положения по норам,
назначение втираний
от позднений и зараний,
разведение коров
от съедения бобров,
выпиранье льдом баржи
от плавучести межи,
электроплуг, как микроскоп
освободит Господний гроб.

Кочерыжка в своем гробу, гро —
бу перевернулась, гром
не грянул в кружеве молодых
бурь и листьев,
по небу, по небу плывет звук, а не гнев,
а если цветет жмых,
то навалено, навалено красных дынь,
хвоя колкая меж дерев
краше грозы в жарынь,
узы брака меняют пол,
Иуда, Иуда строг, а не гол,
а перепрыгивает, перепрыгивает дол,
а сверху, сверху огненного куста
слово, слово «капуста»
умом поворачивает, как глагол.

Лохматую папку, пап —
ку над головой таратора
вертит, как шапку, шап —
ку, льдистые от простора,
А и Б, А и Б лежат пеленой, пеленой
изнаночной стороной, стороной,
и датируют парные
они, они событья букварные,
они, они, демоничьи натуры,
они, они с верхотуры
трех тридцати головой
катятся, по суровой, суровой
линии низотуч,
ибо именно, именно Христос верхуч,
и нету на нем никакого, никакого космичьего
черта, черта из словаря девичьего.

Массы темныя манаток
в сонмище пираток
век в бараке краток,
а с деревянныя дивы
облетели сливы
зеленей крапивы,
а мазила молодой
под манатою худой
правит длинныя удой,
скачут его голи,
уд белее соли
делается что ли.

Нытик, как колонна
посредь перрона,
позадь бидона
пингвином с камней
взвился вольней
Царства теней.
Глядь, у буквы «Ц»
пламя на конце,
шип на венце.
Отгремели грозы,
отдоились козы,
поменяли позы.
Молкня по слогам,
вжик им по рогам
самоедский гам.

«О» само таит Анюту в Бене,
мальчика грехом ее боле мене
озарило в огненной Геене.
Он не свое дело
обговаривал, и годило
«О» и кривело.
Девочка хорошая, как Анюта плохая
над отпрыском порхая,
выходила сухая.
Двухголовыми ядрами пуляют пушки,
отпускают смешки
на ея сандалиях ремешки.

Перенял-перенял скот
на дороге от
племянника идиот,
перерыв-перерыв ночной
наделил ручной
голову виной,
пополам с водой
скотину молодой
разделил-разделил за грядой
мраморных плит,
ох-ох голова велит
выморозить улит,
перетащить к огню
близко-близко всюю родню,
спрятать в трусы клешню.

Раскатисто овца
смеется у крыльца
умного жильца,
речь его льется,
макушка его вьется,
Солнце его встается,
растворилась калитка,
в раздевальню улитка
влетела, как нитка,
и накатывает тоска,
цифра ее и киска
ее, и леска.

Собрал волюшку свою, как перо
страусовое в недра
вумница, вумница, шля ядро
из греховой, греховой скорлупы
в козлиной стопы
россыпи, трубы и кубы,
о, исказилась при передаче
фраза его, тем паче
хрюканье в плаче,
о, зияет бездна перед ним,
солнышком палим,
скользит позавчера налим,
а давеча взвились
соколы, и развились
они в громы и молнии, и схоронились
они во мхах,
и осовестьлились они в верхах
тростников и помыслов в лопухах.

Тем более для льва
климат, как голова
держится за слова,
обманчивая наружность
у буквы, ея окружность
делится на разбужность
и на сонность, и на едва
баобабы, парит «У-2»,
и жужжалка его жива.

Утомительный переход, переход
делает он, он, он на восход
через горы, белый пароход, пароход,
эх, с утра по закону Ома, Ома
участились удары грома, грома,
из черного дома ушла истома, истома,
эх, усеялись деревья палками, палками,
перья скрипят над галками, галками,
сердце сутки стучит красными копалками, копалками,
эх, упрятано оно в место глухое, глухое,
Бог оттуда синее тесто берет плохое, плохое
на синайское поле сухое, сухое.

Фляга, как «ме-еее»,
сей железяке бы филином на холме
«аз» в букашку скривлять во тьме,
а пространство в соме,
а землицу ласкать хвостом,
а в небесицу пускать китом
фонтан с а-во-таким бантом,
а в белой рубахе притом,
а разверзнулась бездна с водой,
а зайкнул восток молодой,
а лайкнул волхв под звездой,
а тайкнул ледок худой.

Хорошеют с каждым днем
двое на мостке втроем,
вчетвером они о своем
договаривают до жуков,
крылья пятницы с облаков
опускаются с васильков,
выпорхнул из лесу лягух,
хвостик его потух,
сердце летит, как пух,
слово лепое не стучит
в барабаны и не строчит
в пулеметы, и не звучит
вовсе
в овсе.