Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

На эти два письма Попов отвечает больше, чем через год – 29 апреля 1912 (38. 44. 18–19 об.), уже совсем в другой литературной ситуации: актуальность статей Иванова и Блока несколько уменьшилась (хотя и не вовсе пропала), зато он получил первый номер журнала «Труды и дни» со статьями Иванова «Мысли о символизме», Андрея Белого «Символизм» и Вл. Пяста «Нечто о каноне» и справедливо увидел в нем продолжение дискуссии 1910 года. Но это большое письмо, во-первых, выходит за пределы той конкретики, которая нас занимает, а во-вторых – в нем совсем ничего не говорится о ритме.

Таким образом, мы отчетливо видим, что поиски Томашевского в сфере ритмики на первых порах, в 1909–1911 гг. по крайней мере, были теснейшим образом связаны с общеэстетической проблематикой, с вопросом о том, «что такое искусство», со внутрисимволистской полемикой 1910 года, с размышлениями о значении Льва Толстого для русской литературы (и шире – для русской жизни). Таким образом, кажущаяся на первый взгляд вполне позитивистской стиховедческая концепция Томашевского произрастала на древе тех интуиций, которые были характерны для людей символистской культуры, и совсем не удивительно, что в 1908 году он заявлял: «…русский модернизм это явление мировое, незаурядное. Может быть, вся история [473]ХХ века связана будет с этим русским модернизмом…» (20. 2. 47 об.).

В п е р в ы е: Die Welt der Slaven. 2017. № 1. S. 42–55.

В предыдущем разделе мы попытались представить Бориса Викторовича Томашевского, тогда еще совсем молодого человека, как внимательного читателя статей 1910 года, представляющих собой квинтэссенцию символистской поэтики, в равной мере основанной как на общеэстетических суждениях, так и на конкретных стиховедческих анализах. Это дает возможность понять, что его стиховедение основывается не на позитивистских предположениях, как это обычно представляется, но на попытке создать общую теорию искусства, где ритм и метр представляют собою одно из частных воплощений мировых законов, порождающих то или иное направление в искусстве. Поскольку главным направлением в русском искусстве того времени являлся символизм, естественно было, что именно из него Томашевский и исходил, тем более, что уже и ранее, живя в Петербурге и будучи еще гимназистом он был в курсе полемики вокруг мистического анархизма, ревностно посещал театр Коммиссаржевской, переписывался с Мейерхольдом и собирался раздобыть музыку М. Кузмина к «Балаганчику» (удалось это или нет, мы не знаем). Уехав учиться на инженера в Льеж, оказавшись отрезанным от непосредственных художественных русских впечатлений, он, естественно, пытался компенсировать это отделение за счет различных интеллектуальных усилий.

Прежде всего несомненно, что Томашевский занимался самообразованием. С одной стороны, он ощущал необходимость ликвидировать пробелы гимназического образования. В исповедальном фрагменте недатированного письма (оно было написано в самом конце 1908 или самом начале 1909 года, поскольку следующее письмо датировано 6 января 1909, а он посылал обычно по одному большому письму в неделю) он говорил: «Жизнь моя сложилась так, что с литературой мои знакомства слишком отрывочны. Напр<���имер>, Пушкина и Тургенева я прочел (не совсем) только в прошлом году.

Но вспоминая, что меня поразило, я должен прежде всего назвать “Страшную месть” Гоголя. Я прочел ее давно (до гимназии, т.е. ок<���оло> 10 лет назад ) и не перечитывал с тех пор. Но посегодня у меня сохранилось свежее и точное впечатление. Я помню, что пораженный этой вещью, я начал перечитывать все сказки Гоголя. Они понравились, но и только. Помню лишь, что больше других обратил на себя внимания повесть “Портрет”. Вслед за Гоголем я должен поставить сказки Жорж Занд.

Затем, когда я был в гимназии, то читал весьма мало. Помню, что мне понравилась трилогия А. Толстого и <1 нрзб> “Штосс” Лермонтова. Но самое сильное впечатление за все время гимназии я испытал, читая “Слово о полку Игореве”. Вообще меня заинтересовала древнерусская литература, но с повестями и драмами я примириться никак не могу. Зато былинами одно время увлекался. Затем меня живо заинтересовал Твен, Киплинг. Я позднее прочел Уайльда, но “Саломею” его я принял не сразу. (Тоже и “Балаганчик” – я его понял и полюбил, только выучив наизусть. Но ведь и чтобы выучить наизусть, надо было иметь повод, кроме смеха). Ибсен, которого я прочел порядочно прошлым годом, мне положительно не понравился. Сильно подействовал на меня Ницше, но не “Заратустрой” [474], а “Происхождением Трагедии” и “По ту сторону добра и зла” (которую я прочел, впрочем, отрывочно). Затем вернусь и отмечу 3-х пис<���ателей>, с кот<���орыми> я ознакомился только что.

Чехова – я читал в 3 классе. Из всего – осталась только “Палата № 6” и “Черный монах”.

Золя – знаю и люблю “Творчество”, но рассказы – не люблю.

Gui de Maupassant – “Horly”,“Ivette” и романы.

Из того, что читаю здесь, в Liége’е, считаю лучшим “Идиота” Достоевского (из которого Брюсов украл Ренату) и некоторые повести Тургенева: его мягкая манера письма выкупает все старообразности.

Толстого – я прочел недавно “Крейцерову сонату” (и больше ничего, кроме отрывков из “Войны и Мира” и сказок никогда не читал) – и это меня поразило в сильной степени. Но не потому, что там содержится какой-нибудь идеал – как раз идеала там, по-моему, никакого нет. Почему – объяснить сейчас, сразу не могу.

Затем – из последнего года гимназии я полюбил Блока (почти целиком) и Метерлинка (только по-французски). Остальных современных писателей я знаю слишком мало» [475].

Скажем несколько подробнее об этих письмах Крошечные их фрагменты были опубликованы в блоковском томе «Литературного наследства», потом появлялось и еще кое-что, но действия исследователей были чрезмерно осторожны. И понятно, почему: бисерным почерком (к тому не слишком разборчивым) на нескольких языках за четыре года корреспонденты написали друг другу 316 писем, почти никогда не ограничиваясь одним листком. Не все письма сохранились, но и того, что дошло до нас – вполне достаточно, чтобы составить себе представление о культурных интересах двух ровесников.

Александр Александрович Попов (в редких стихотворных публикациях он подписывался Ал. Вир) родился в один год с Томашевским и в один год с ним умер. Познакомились они в самом начале века, еще подростками. Стояли в ночных очередях за билетами в театр Коммиссаржевской, видели знаменитый «Балаганчик», спорили о литературе, читали друг другу свои стихи и обсуждали их. Когда Томашевский уехал, почти сразу же завязалась и переписка. Темы ее чрезвычайно разнообразны и приподняты над бытом. Узнать из нее, как Томашевский сдавал экзамены, практически невозможно, а вот что он думал о Малларме и Лафорге, Леониде Андрееве и А. Рославлеве, о возможностях новой рифмы и современных художниках – сколько угодно. Примерно тем же отвечает ему Попов, только стихов шлет гораздо больше. И становится понятно, почему он все-таки очень изредка, но публиковался как поэт, а Томашевский – нет. В 1912 году Попов подробно пишет о своих разысканиях в области русско-французских поэтических связей. Судя по всему, из этой совместной работы выросла статья «Пушкин и французская юмористическая поэзия XVIII века». А в конце 1913 года они вместе выступали на заседании Общества поэтов («Физы»), где Попов читал доклад о сомнительных стихотворениях Пушкина, а Томашевский – о последнем стихотворении Малларме. Из отрывочных воспоминаний и упоминаний мы можем примерно восстановить круг литературных знакомств Попова. Он бывает не только на «Физе», но и в Обществе ревнителей художественного слова, пусть бегло, но знаком с Блоком, теснее – с Мандельштамом, с Пястом, с Потемкиным, Недоброво, слушает Белого.