Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Отметим также любопытную особенность: на протяжении некоторого времени Зноско-Боровский вел в «ПН» специальную рубрику «Rossica». Однако – по воле автора или нет – она обрела совсем иной смысл, по сравнению с обычно подразумеваемым. Традиционно под термином «Россика» понимается иностранная литература о России. У Зноско-Боровского же в подавляющем числе случае речь идет о переводах русских сочинений на французский язык и критике по этому поводу. Так, скажем, 14 октября 1921 г. (№ 459) в этой рублике он обозревает переведенную на французский в журнале «Signaux de France et de Belgique» статью И. Эренбурга «Русская поэзия и революция» с переводами стихотворений Цветаевой, Маяковского и самого Эренбурга, а также статью Benjamin Crémieux о «Детстве» Горького в переводе на французский, опубликованную в журнале «La Nouvelle Revue Française», а 15 ноября того же года (№ 485) – публикацию «La Nouvelle Revue Française» о французском переводе «14 декабря» Д.С. Мережковского. Таким образом, вполне определенное и весьма употребительное название превращается едва ли не в свою противоположность, – но у этого есть внутренняя логика.

Вместе с этим у публикаций «ПН» есть одна замечательная особенность, разговором о которой мы и закончим: французская литература словно бы непроизвольно оказывается точкой отсчета для литературы и культуры вообще. Этот семантический пласт не слишком бросается в глаза, но тем не менее для постоянного и внимательного читателя газеты должен был быть очевидным.

Вот, к примеру, рецензия уже не раз упоминавшегося М.Ю.Б . (Бенедиктова) на анонимную книгу «Les prisons soviétiques». Читаем: «Ведь вот Анатоль Франс, Ромэн Роллан и Анри Барбюс заступились за двух Массачузетских анархистов. Пусть они узнают, сколько анархистов и социалистов медленно умирает в советских застенках без следствия и суда, даже без предъявления обвинения» (4 ноября 1921, № 476). Имена трех французских писателей с международной репутацией и, что тут небезразлично, с высокой репутацией в России, в том числе и советской, становятся символическими.

Это подтверждается и другими публикациями газеты. Рецензируя «Лик войны» И. Эренбурга, Л.Е. Белозерская, будущая жена Булгакова, а в 1921 году – жена постоянного сотрудника «ПН» И.М. Василевского (Не-Буквы), как что-то само собою разумеющееся пишет: «У французской литературы о войне последних лет есть Барбюс. С радостью и гордостью надо сказать, что и у нас есть Илья Эренбург, автор большой талантливой книги» (Л. Белозерская. Большая книга // 19 апреля 1921, № 306).

Через месяц в объемистой и претендующей на подведение некоторых итогов статье «Писатели и революция» Марк Алданов напишет: «Можно с некоторым правом утверждать, что к сходным <���с Гете и Шиллером> взглядам начинают приходить теперь – справа и слева – виднейшие представители западно-европейской мысли. Период одурелого восторга перед “интегральной русской революцией”, кажется, понемногу проходит. Он прошел у Ресселя, прошел у Шарля Рише. Проходит, по-видимому, и у Ром. Роллана. По крайней мере, есть на это намеки в его последнем романе “Клерамбо”, хотя там Ленин и называется почему-то “гениальным дровосеком”. Может быть, Ром. Роллан скоро признает, что дровосеки вообще не слишком нужны современной европейской культуре: сеять бы не мешало, а рубить почти нечего: и так мало осталось невырубленного – от раздолья 1914 года». И тут же, следом, появляется имя Франса: «Жаль, конечно, что Анатоль Франс до сих пор интегрально принимает большевистскую революцию; но трагически к этому относиться не следует. Мне недавно рассказывали, как в гостях у знаменитого писателя один парижский большевик стал развивать свои сокрушительные теории. Автор “Таис” слушал с той самой одобрительной усмешкой, с которой он вот уж пятьдесят лет слушает все что угодно. К сожалению, парижский большевик изъясняется не только с помощью слов, но и посредством жестов: широким движением руки, вероятно, соответствовавшим очень смелому замыслу в области международной революции, он внезапно опрокинул и разбил одну из старинных статуэток коллекции Анатоля Франса. Хозяина от огорченья едва не разбил удар. Может быть, это и анекдот. Но он сильно нас успокаивает относительно разрушительных тенденций интегрального коммуниста Анатоля Франса. Ибо статуэтка была, наверное, буржуазная» (25 мая 1921, № 337).

Пожалуй, в наибольшей степени подобная тенденция определилась в еще более принципиальной статье тогда еще относительно нового для «ПН» автора – Андрея Левинсона. Давая общую характеристику мировой культуре сразу трех больших эпох (довоенной, военной и послевоенной), он строит ее именно на анализе тенденций французской культуры: «Так, мы видим сегодня, что едва ли не вся новая по импульсам и целям французская литература довоенного десятилетия была литературой подготовки национальной души к войне. И это не в агрессивном, политическом, практическом отношении, а в смысле организации, закала, нравственной тренировки этой души перед лицом рокового призвания того поколения, которое за одну лишь победу на Марне заплатило судьбе двумя такими жертвами, как Шарль Пеги и Эрнест Псикари. <���…> Но вот, на наших глазах, пафос сменился иронией. Пародия, дерзкая игра формами, злобная или добродушная потеха мистификаций вступает в права. <���…> Вот “дадаисты”. Циническая или беспечная издевка или гримаса агонии истекшего кровью поколения <���…>? <���…> Давно ли лозунгом искусства <���…> было воплощение механической цивилизации, славословие города-спрута, гиганта из железа и бетона (“урбанизм”, если нужна краткая формула). <���…> Творческое воображение, как “пьяный корабль” Рэнбо отчалило от «ветхих набережных Европы». Диву даешься, взирая на эту эмиграцию фантазии! <���…> с каким порывом жадной нежности приникают писатели к земле в цвету, к таинству растительной жизни. <���…> Кажется, что со времен Жан Жака Руссо не было подобной влюбленности в природу, для выходцев из окопов она – “возвращенный рай”» – и так далее. На этом фоне анализируется и русская литература. Вначале ее состояние описывается почти уничижительно: «Если в Европе начало, у нас, в России, как будто бы конец: конец всему, конец и литературе. <���…> У нас на глазах русская литература зарубежная изнемогает в изгнании, вырванная с корнем…», но затем и она предстает, пусть в искаженном виде и запоздало, но все-таки тоже притягивающейся к тем же тенденциям. А в параллель ей снова заходит речь о явлениях французской литературы: «Есть еще такие, кого война словно отрезала от литературы, души, ампутированные раз навсегда; не таков ли – чтобы взять пример памятный и горестный для всякого – Анри Барбюс, ушедший на фронт во всеоружии вдохновенной и всеобъемлющей человечности – вернувшийся не к жизни, а прямо на ораторскую трибуну с пустой душой и суетным пафосом лжепророка» (Левинсон Андрей. Очерки литературной жизни. Чем жива литература? // 26 октября 1921, № 469).