Василий Ворон - Васильки

Там был средь корешков из книг

Прочней других – один,

И нож неглубоко проник,

Царапнув по груди.

Не защитить от зла подчас

Открытого лица.

Железный панцирь вряд ли вас

Спасёт от подлеца.

Пусть наковальней для добра

Нам станет книга, друг.

И мы поймём: важней наград —

Тепло дающих рук.

…Завьёт в кольчугу кольца слов

Правдивая строка,

И станет вдруг бессильным зло

На кончике клинка.

5 марта-24 апреля 1995

Белый плен

Пришёл художник в дом ко мне

И кисть свою достал.

И разукрасил, как во сне,

Всё в яркие цвета.

Он превратил мой потолок

В лазурный океан,

А холодильник я не мог

Найти среди лиан;

Он кафель в ванной заслонил

Лугами спелых трав,

А в спальне тёплый дождь пролил,

И в реку канул шкаф.

На склонах гор торшер исчез

И вместе с ним диван.

Шумел в дому сосновый лес

И звал простор саванн.

Но как-то раз кошмарным сном,

Загнав в чулан рассвет,

Вдруг маляры пришли в мой дом

В пилотках из газет;

Всё белым выкрасили в нём

И выкрали цвета.

Мой дом ослеп и стал бельмом,

Стал вновь куском холста.

Без цвета стал я видеть сны

В молочной тьме ночей.

Я пленным стал у белизны.

Я растворился в ней.

В халате белом вновь с утра

Она войдёт ко мне,

И облака, схватив за край,

Задёрнет на окне.

Я снежным тут лежу пластом

На белых простынях.

Я слился с ними и никто

Здесь не найдёт меня.

Цветные дни вернуть назад,

Седые сбрить виски,

Не даст смирительный наряд,

Пошитый из тоски.

На белом письменном столе

Я белый лист нашёл,

И исписал в туманной мгле

Его карандашом.

Он белым резал мне глаза,

Покуда я писал.

Но я хотел ему сказать

Про то, что думал сам.

Я написал на нём про то,

Что я люблю цветы,

И пожалел слепых кротов

В их царстве темноты.

Я написал, что зе́лен лес —

Он должен быть таким!

А голубой – есть цвет небес:

Ему не быть другим.

Должна нам радуга сиять,

Лишь только дождь прошёл.

В конце ещё добавил я,

Что это – хорошо.

Но не нашёл с утра листок

И карандаш свой я.

Бездарен, скучен и жесток

Мир «маляров», друзья.

Мне холодильник стал врагом

За подлый свой колор.

И кафель белый утюгом

Я в ванной расколол.

Настанет день и я решусь

Прервать постылый плен.

Я кровью стены распишу

Из бледных тонких вен.

13-17 мая 1995

Командировочные страдания

1: Ностальгия

Эх, постылая эта чужбина!

Нет размаха для русской души.

Здесь тоску надо мерить аршином,

Только вот не отыщешь аршин.

Заскучал по рублям, Чебурашке,

По крикливой кукушке в часах,

По расшитой цветами рубашке

И, конечно, берёзке в лесах.

Здесь как жаркою ночью мне душно —

Не забыться спасительным сном.

Небоскрёбы мне застили душу

И скребутся холодным стеклом.

Дуня! Мне бы котлет и картошки,

И борща – наяву, не в бреду.

Я, роняя от сандвича крошки,

Здесь поспешно жую на ходу.

Часто снятся цветы полевые,

Бабы русские… Вот где тоска!

Здесь же womanы сплошь деловые,

Словно классная, в школе, доска.

Заработала – думай про тело,

Как дешевле всего похудеть.

До икоты мне, Дунь, надоело

В их контактные линзы смотреть.

Наполняя действительность смыслом,

Русских женщин я видел во сне:

В ярко красном платке, с коромыслом

И в очках. Очень редко – в пенсне.

Нет их краше. И – верю я! – шире

Никого не найдётся душой.

Их признали уже в целом мире,

Да и нам грех пройти стороной.

2: Возвращение

Срок пришёл – мне распахнута дверца.

Как же много значенья в словах

Для ранимого русского сердца

Вдруг слилось в «шереметьево-два».

Здравствуй, чистое русское поле!

Жаль, забыл прихватить сапоги…

Сле́пит очи родное приволье.

Или это не видно ни зги?

Многодневная тяжесть разлуки

Глиной липнет, висит на ногах.

Вековые граниты науки

Мелкой пылью скрипят на зубах.

Вот уже с запылённой сумою

Замер я у знакомых ворот

И, с чужою помадой, рукою

По щекам я размазывал пот.

«Евдокия Петровна! Родная!

Ты ль встречаешь меня у двери?

Поворкуем за чашкою чая!

Только скалку – прошу – убери».

14-15 июня 1995

Крылья ангела

Как небу – листу это выскажу я.

Так будет стройней мой рассказ.

Есть ангел-хранитель теперь у меня,

Как есть он у многих из нас.

Он вовсе не старец, проживший века

На древних седых образах.

Мой ангел, держа погремушку в руках,

Из люльки мне смотрит в глаза.

Она не умеет пока говорить

И что-то лепечет едва,

Но скоро сумеет она повторить

Мои, раз услышав, слова.

Я ей то отдам, что у мира прошу,

Что копится в сердце пока.

Она – белый лист, на котором пишу

С себя же, как с черновика.

Она сохранит мою душу от лжи,

Того, что себе не прощу,

Поможет мне честно на свете прожить,

И то обрести, что ищу.

Мне нужно её научить и себя

Как правду от лжи отличать,

Как спорить со мною, не прав если я,

И как научиться прощать.

И утром не будет орать вороньё,

Пугая цветенье зари;

И мир я увижу глазами её —

Таким, как Господь сотворил.

Чтоб в дыме и смраде, и рёве машин

На многие мили окрест,

Услышать, почувствовать, словно в тиши

Призывный, живой благове́ст.

Тревожь мою совесть – ей вреден покой —

Буди её ангел, буди!

Заставь своей нежной и чистой душой

Мой колокол биться в груди.

…И как-то, от райских воро́тин засов

Спиною своей заслонив,

Господь взгромоздит вдруг на чашу весов

Грехов моих каменный риф.

Лишь спросит меня Бог-Отец или Сын:

«В чём жизни твоей была суть?» —

Мой ангел двукрылый вспорхнёт на весы

И стрелка укажет мне путь.

Листками блокнотов мелькнутся года,

Вновь пущены стрелы часов.

А Пётр святой – я надеюсь – тогда

Откинет тяжёлый засов.

Я с новой надеждой и верой в любовь

Войду в тот заоблачный дом.

А ангел на землю опустится вновь

С одним белоснежным крылом.

июнь-август 1996

Письмо

Андрею

Я мусолю в руке карандаш.

Мне из были прорваться бы в небыль.

Я пишу тебе – пусть это блажь!

Не идут, жалко, письма на небо.

Сколько с неба воды утекло.

Сколько тверди вдруг стало болотом.

Нужно выжить кому-то назло,

И добром отплатить за кого-то.

Кто сказал, что нам жить надоест?

Есть в нас вера не только на чудо.

На России поставленный крест —

Он над храмом. Ты видишь оттуда?

Если б время сместилось назад —

Ты бы смог, отдышался, остался…

Как же я не успел тогда, брат?

Как меня ты тогда не дождался?