Иван Тхоржевский - Последний Петербург

Всего трагического ужаса этих слов мы даже не подозревали.

Чувствовалось, что уже сошли с рельс. Но еще не верилось, что летим в бездну.

1932

Все мы думаем о России — кто сердцем еще не умер. Многие жаждут скорее туда вернуться. Все ищут объединения и здесь, между собою, — а главное, с родиной, с ее настроениями… Что «там, во глубине России»?

Но ни объединения, ни возврата домой нет, пока мы не поставим перед собой честно, во всей широте, самый темный, самый жгучий, самый простой и, вместе с тем, самый коварный вопрос русской жизни: земельный. Как быть с землей? И что на самом деле теперь «там» делается?

Надо освежать свои мысли и свои знания в этой области. Надо припадать ухом к земле — и слушать. Нужна не только интуиция (хотя значение интуиции огромно и недооценено в политике!). Нужно следить за фактами и цифрами, определять главные линии, естественный уклон идущих событий к будущим, все время сохраняя перед глазами общую историческую перспективу.

Еще недавно выдвигать земельный вопрос означало бы: всех расколоть. Но теперь наглядное обучение земельной премудрости со всею «скифскою» жестокостью проделано над Россией. Теперь и крестьянские, и городские, и наши эмигрантские мозги проясняются. И теперь, я думаю, полезно воскресить на один час, в нашей памяти, главные (только главные!) линии и общие (самые общие!) перспективы русского земельного вопроса.

«Власть земли» и «власть тьмы»: эти начала спокон веков стихийно тяготели над крестьянской Русью.

В политике, именем крестьянства и за его счет, орудовали чуждые ему — справа и слева — силы. Мужик если не одобрял их, то все же предоставлял им орудовать. Тяжелый на подъем, заброшенный экономически и культурно, он становился из равнодушного разъяренным только тогда, когда задевались его кровные земельные интересы. Тут он вечно и ревниво жаждал быть полным хозяином. Вечно, часто преувеличенно (порой до нелепости!) чувствовал себя утесненным. Эта стихийная тяга к земле, глухие земельные волнения проникают всю русскую историю, и только исторически можно понять многие мужицкие обиды и фантазии «о земле».

Не пойдем в глубь земельного прошлого. Остановимся на двух ближайших исторических гранях:

1) сейчас же после освобождения крестьян (60 лет назад) и 2) непосредственно перед последней войной (10 лет назад).

За этот полувековой пробег история дала уже по земельному вопросу свои отчетливые, решающие указания.

Вся площадь европейской России, пригодная для земледелия, — 197 миллионов десятин. После освобождения крестьян площадь эта распределялась так: 16 миллионов десятин — у крестьян, 5 миллионов десятин — у казны, уделов и монастырей и 76 миллионов десятин у частных владельцев.

Последующие полвека показали, что для примитивного крестьянского труда земли, доставшейся ему, оказывалось слишком мало. Для слабого помещичьего капитала земли, оставшейся за ним, — раз отнята даровая рабочая сила — чересчур много. И в последующие полвека земля неудержимо переходила из помещичьего в крестьянский земельный фонд.

В надел крестьянам отошла при освобождении почти вся земля, которой фактически они пользовались перед освобождением. «Отрезки», сокращения составили незначительный процент (4–5). Правда, что эти отрезки остались надолго занозой в памяти у крестьян и что государственные крестьяне получили больше земли. Но как-никак в среднем крестьянский надел при освобождении составлял на двор, на хозяйство (тогда насчитывалось всего 8–9 миллионов дворов) по 14–15 десятин. Прошло полвека, число крестьянских дворов почти удвоилось — и всё еще надельные земли использовались очень слабо: лишь малая часть земли ежегодно засевалась, и низкими были крестьянские урожаи.

Тем не менее все эти полвека говорилось о крестьянском малоземелье, и мужик действительно, реально страдал от этого малоземелья. Дело не только в том, что миллионы крестьян имели надел ниже среднего, нет. В русском безбрежье-бездорожье того времени трудно было создаться интенсивной культуре, для нее не хватало многих нужных условий. Всеми привычками и приемами труда крестьян тянуло к простору соседних помещичьих земель. При барщине крепостной работал три дня в неделю на себя, три — на помещика. И раскрепощенному крестьянскому труду продолжало казаться, что его надельная земля лишь наполовину может поглотить его рабочую силу. Отсюда — инстинктивные поиски новой земли при слабом использовании прежней. Мнимый, но вечный земельный голод.

Небольшая часть ежегодного прироста крестьянского населения уходила в азиатскую Россию — творить там привычное для крестьян и великое для государства дело русской колонизации. Значение этого «отлива» для европейской России было невелико; значение этого «прилива» для пустынной окраины было огромно и благодетельно. Остальные сидели дома; медленно, терпеливо и упорно арендовали, обрабатывали и понемногу скупали, стягивали к своим рукам землю помещика.

К началу последней войны 40 миллионов десятин (более половины) помещичьей земли было уже куплено крестьянами: из них 18,5 десятины — с помощью Крестьянского банка, а 21,5 миллиона десятин — на собственные мужицкие сбережения. После крестьянских волнений 1905 года, вслед за неудачной японской войной, правительство передало крестьянам, путем льготной продажи, и все казенные земли европейской России. В итоге к началу войны крестьяне были уже хозяевами земельного положения. Им принадлежала львиная доля, более 80 % всех полевых земель европейской России — 116 миллионов десятин; помещикам — только 36 миллионов десятин.

Крестьянское хозяйство было ниже, первобытнее, зато выносливее помещичьего; оно мирилось даже с явной невыгодностью труда. А хозяйничать на земле было в конце прошлого века часто невыгодно, особенно с тех пор, как на мировом рынке появилось в изобилии дешевое зерно из-за океана.

Но мужику — был бы оплачен труд, были бы сыты работники. А вот помещику приходилось оплачивать не только чужой труд, но и свои потребности, часто широкие, вытягивать из земли ренту, проценты и прибыль на затраченный или занятый капитал. И денег у помещика не было. Город с его банками и министерствами был слишком далек и от крестьянской земли и от усадьбы помещика, он поощрял больше свою нарождавшуюся промышленность. Россия вообще была еще слишком бедна капиталами для того, чтобы на обширной площади помещичьих земель развить настоящее, сильное, промышленно-капиталистическое хозяйство. Земля переходила в более грубые, зато более терпеливые руки.