Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

На голове волос копна колышется,
все гениями сказано давно,
не пишется, не пишется, не пишется,
и падаю, и падаю на дно.

Однажды, оборвав печаль,
отхлынув от снегов и сна,
как будто даже невзначай
вдруг начинается весна.

Выходят люди из квартир
и столбенеют на ходу,
и, словно ядра из мортир,
глаза их целятся в весну.

Друзья, в минуты торжества,
когда, гонима февралем,
подслеповатая зима
все слепнет, слепнет день за днем,

деревья трут свои рога,
не зная домыслов и дум,
весна идет и трет бока
у всех прохожих на виду.

И слышен хохот воробья,
который хлебушек нашел,
и посходившие с ума
вороны рвутся в неба шелк.

И я давно уж не пойму,
куда мой стих летит, летит.
Я лучше Ваню обниму
и выпью за него навзрыд.

Февраль припудрен и душист,
как баба в сорок лет.
И воробьи танцуют твист,
которым счета нет.

Я их пытался сосчитать,
гоняясь по Москве,
на 109-м сбился я
проклятом воробье.

На это дело наповал
был целый день убит.
День вскинул руки и упал,
и до сих пор лежит.

Я под него хотел подлезть,
хотел его поднять,
но он тяжелый, гад, на вес
и не желает встать.

А в небе вошкалась луна.
Ты помнишь, Ванька, Вань,
как мы не дале как вчера
писали эту дрянь —

про вошек, мошек, муравьев,
про то, как из-за гор
идет февраль о сто голов,
с ним дядька Черномор…

Сегодня 25 годов
исполнилось тебе,
мой друг Ванюха, будь здоров,
а остальное — тлен.

Писать мне дальше лень
про этот самый день,
я белая снежинка:
дзинь-дзень.

Поэзией я не контужен,
я без фантазий и идей,
но, когда утром воют лужи
и скалят зубы на людей,
когда, устав от льда и стужи,
зима рукою трет глаза,
я признаю, что я контужен,
что я простужен и — весна.

Однако первое апреля,
уже не первый день весны,
а пятая ее неделя,
и это так, хоть плачь, хоть ссы.

А потому, расставив ноги,
деревья в сонмище кустов
канкан танцуют на дороге
под оркестровку воробьев.
И ошалелые девицы
с улыбкой страстной в пол-лица
открыли задницы, как лица,
открыли лица, как сердца.

Остолбенелые мужчины
вдруг понеслись, держа штаны,
по недопонятым причинам
на все четыре стороны.
Апрель, апрель, моя погода!
Голь губ, и истин, и голов.
Машины переходят с ходу
на рысь и даже на галоп.
На первом этаже на кухне
в окне немытом (не в укор)
совокупляются две мухи,
ведя приличный разговор
о том, о сем, о том, что «нонче,
подруга, поделюсь с тобой,
была шокирована очень,
заставши мужа не с женой».
Гудят машины, лают лужи,
про светофоры позабыв,
бегут на красный свет, наружу
девчонки, алы рты раскрыв.
И вспоминаются им ночи,
и очи клочьями в ночи,
как было больше сил, чем мо́чи,
и мо́чи больше, чем мочи́…

Как все странно в этом мире и прекрасно,
любит королеву паж, а королева
любит цвет не голубой, а ярко-красный,
королева голубого королевства.

Как все странно в этом мире и чудесно,
королеве голубые сны не снятся,
бедный паж, пешком пройдя полкоролевства,
ищет ей цветок пурпурно-красный.

Паж льет слезы от любви и от бессилья,
паж ни дня не может жить без королевы.
Как все странно и прекрасно в этом мире,
любит королеву паж, а королева

все какой-то голубой цветочек ищет,
и не может отыскать, и горько плачет.
Как все странно и прекрасно в этой жизни,
от того, что все вот так, а не иначе.

Раз пошли на дело —
выпить захотелось,
мы зашли к Верня́кам в тот же час.
Там сидела Анька,
Милькина подруга,
собралась мишпуха напоказ.