Геннадий Алексеев - Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

утонул в какой-то грязной луже,

так и не добравшись до гроба господня!

В ту ночь мы слегка выпили.

– Вот послушай! – сказал Альбий. —

«Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам,

Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы» [1] Тибулл. Элегии, кн. I. Эллегия VII. Перевод Л. Остроумова .

– Неплохо, – сказал я, —

но ты еще не нашел себя.

Скоро ты будешь писать лучше.

– Пойдем к Делии! – сказал Альбий,

и мы побрели по темным улицам Рима,

шатаясь

и ругая раба

за то, что факел у него нещадно дымил.

– Хороши! – сказала Делия,

встретив нас на пороге.

– Нет, ты лучше послушай! – сказал Альбий. —

«Паллы шафранный поток, льющийся к дивным стопам,

Тирского пурпура кровь и флейты напев беспечальный».

– Недурно, – сказала Делия, —

но, пожалуй, слишком красиво.

Раньше ты писал лучше.

В ту ночь у Делии

мы еще долго пили хиосское,

хотя я не очень люблю сладкие вина.

Под утро Альбий заснул как убитый.

– Ох уж эти мне поэты! – сказала Делия.

– Брось! – сказал я. —

Разве это не прекрасно:

«Паллы шафранные складки, льнущие к милым коленям,

Пурпура тусклое пламя и флейты томительный голос!»?

Я еще не слышал чакону Баха,

и нет мне покоя.

Сижу в сквере на скамейке,

и какая-то бабка в валенках

говорит мне сокрушенно:

– Касатик,

ты еще не слыхал

гениальную чакону Баха,

это же великий грех!

Подхожу к пивному ларьку,

встаю в очередь,

и вся очередь возмущается:

– Этот тип

не слышал

грандиозную чакону Баха!

Не давать ему пива!

Выхожу к заливу,

сажусь на парапет,

и чайки кружатся надо мной, крича:

– Неужели он и впрямь не слышал

эту удивительную чакону Баха?

Стыд-то какой!

И тут ко мне подбегает

совсем крошечная девочка.

– Не плачьте, дяденька! —

говорит она. —

Я еще тоже не слышала

эту потрясающую чакону Баха.

Правда, мама говорит,

что я от этого плохо расту.

Сажусь в метро

и еду в подземное царство

в гости к Сизифу.

Проезжаем какую-то мутную речку —

вроде бы Ахеронт.

У берега стоит лодка —

вроде бы Харона.

В лодке бородатый старик —

вроде бы сам Харон.

На следующей остановке

я выхожу.

Сизиф, как и прежде,

возится со своей скалой,

и грязный пот

течет по его усталому лицу.

– Давай вытру! – говорю я.

– Да ладно уж, – говорит Сизиф, —

жалко платок пачкать.

– Давай помогу! – говорю я.

– Да не стоит, – говорит Сизиф, —

я уже привык.

– Давай покурим! – говорю я.

– Да не могу я, – говорит Сизиф, —

работы много.

– Чудак ты, Сизиф! – говорю я, —

Работа не волк,

в лес не убежит.

– Да отстань ты! – говорит Сизиф. —

Чего пристал?

– Дурак ты, Сизиф! – говорю я. —

Дураков работа любит!

– Катись отсюда! – говорит Сизиф.

Катись, пока цел!

Обиженный,

сажусь в метро

и уезжаю из подземного царства.

Снова проезжаем Ахеронт.

Лодка плывет посреди реки.

В лодке полно народу.

Харон стоит на корме

и гребет веслом.

У богоматери

было очень усталое лицо.

– Мария, – сказал я, —

отдохните немного.

Я подержу ребенка.

Она благодарно улыбнулась

и согласилась.

Младенец

и впрямь был нелегкий.

Он обхватил мою шею ручонкой

и сидел спокойно.

Подбежала служительница музея

и закричала,

что я испортил икону.

Глупая женщина.

Шел медленный крупный снег.

Я ждал долго

и совсем окоченел.

Она пришла веселая

в легком летнем платье

и в босоножках.

– С ума сошла! – закричал я. —

Снег же идет! —

Она подставила руку снежинкам,

они садились на ладонь

и не таяли.

– Ты что-то путаешь, —

сказала она, —

по-моему, это тополиный пух. —

Я пригляделся, и правда —

тополиный пух!

– Ты просто волшебница! —

сказал я.

– Ты просто ошибся! —

сказала она.

Помимо всего остального

существует весна.

Если поглядеть на нее,

то можно подумать,

что она спортсменка —

она худощава,

длиннонога

и, судя по всему,

вынослива.

Если поговорить с ней,

то можно убедиться,

что она неглупа —

она никому

не верит на слово

и обо всем

имеет свое мнение.

Если же последить за нею,

то можно заметить,

что у нее мужские повадки —

она охотница

и любит густые дикие леса,

где отощавшие за зиму медведи

пожирают сладкую прошлогоднюю клюкву.

Она приходит

под барабанный бой капелей,

и тотчас

весь лед на Неве

становится дыбом,

и тотчас

все девчонки выбегают на улицу

и начинают играть в «классы»,

и тотчас

происходит множество прочих

важных

весенних событий.

Поэтому весна

необычайно популярна.

В начале весны

появляется неодолимая потребность

бедокурить:

щекотать

гранитных львов,

дразнить

гипсовых грифонов,

пугать

мраморных лошадей

и дергать за ногу

бронзового графа Орлова,

восседающего у ног

бронзовой Екатерины Второй.

В начале весны

возникает намеренье жить вечно.

Но как осуществить

это безумное намеренье?

Спросил гранитных львов —

они не знают.

Спросил гипсовых грифонов —

они тоже не знают.

Спросил мраморных лошадей —

и они не знают.

Спросил бронзового графа —

он и понятия об этом не имеет.

Я говорил ей:

не мешайте мне,

я занят важным делом,

я влюбляюсь.

Я говорил ей:

не отвлекайте меня,

мне нужно сосредоточиться —

я же влюбляюсь.

Я говорил ей:

подождите немного,

мне некогда,

я же влюбляюсь в вас!

Мне надо здорово

в вас влюбиться.

– Ну и как? – спрашивала она. —

Получается?

– Ничего, – отвечал я, —

все идет как по маслу.

– Ну что? – спрашивала она. —

Уже скоро?

– Да, да! – отвечал я. —

Только не торопите меня.

– Ну скорее же, скорее! – просила она. —

Мне надоело ждать!

– Потерпите еще немножко, – говорил я, —

куда вам спешить?

– Но почему же так долго? – возмущалась она. —

Так ужасно долго!

– Потому что это навсегда, – говорил я, —

потому что это навеки.

– Ну, теперь-то уже готово? – спрашивала она. —

Сколько можно тянуть?

– Да, уже готово, – сказал я

и поглядел на нее

влюбленными глазами.

– Не глядите на меня так! – сказала она. —

Вы что,

с ума сошли?

Я решил тебя разлюбить.

Зачем, думаю,

мне любить-то тебя,

далекую —

ты где-то там,