Ростислав Данилевский - Тихий голос. Стихи разных лет

У деда моего
была машина «Зингер»,
и он, когда работал, пел.
На той машине золотом
был нарисован Сфинкс,
и он задумчиво смотрел.

Иголка стучала,
и шпуля жужжала,
педаль под ногою
как будто дышала,
а старый Сфинкс задумчиво смотрел.

Давно на свете нет
Ни Зингера, ни деда,
от дома не осталось и следа.
И даже если Сфинкс
бездомный бродит где-то,
ко мне он не вернется никогда.

Но шпуля жужжит,
и машина вздыхает,
и строчка под песенку
вдаль убегает,
туда, где, наверно, никто не страдает,
Один лишь старый Сфинкс туда смотрел.

Сорву я веточку полыни,
Потру ладонь ее цветком —
Степная горечь Украины
Повеет в душу ветерком.

Увижу Днепр, и Псёл сонливый,
И блеск ужа в траве густой,
И молчаливый-молчаливый
Над тетей Дашей крест простой.

Увижу круг степей огромный,
За ним вдали морскую синь.
И запылает ночью темной
Звезда Полынь…

Услышу скрип возов воловьих,
Чумацкий окрик «цоб-цобэ!»
И тихий зов любви и крови,
Полынь, к тебе.

Пришел тот, кто всё знает,
и сбил меня с толку,
сказав, что то, что я пишу, никого не задевает,
и что сам я не интересен ни современнику, ни потомку,
что все так пишут, – и это даже не стихи, а стишки,
что в моих книгах самое ценное – корешки
и что лучше бы прятать подальше свои грешки.
Но стоило только ему удалиться,
как снова стала музыка литься,
и зазвучали в душе слова,
и я выяснил, что душа жива,
что, недотепа и недотрога,
она поет не для него и даже, – дорогая моя, прости
меня, – не для тебя,
а для Господа Бога.

Как страстно хочется покоя,
Освобожденья от всего!
Брести дорогою степною —
И никого! И никого…
Где нет мольбы – там нет страданья,
Где нет страданья – нет любви,
Ни жалость, ни воспоминанья, —
Ничто, ничто… Иди, живи,
Бреди дорогою степною,
Гляди на кудри облаков.
Труды, долги – да Бог с тобою!
Оставь их без обиняков.
Ты обретешь покой и ясность
Незамутненного чела.
Но только бытия напрасность
Тебе в чело бы не пришла!

Живые слова поменял я
на мертвые буквы,
живые мечты поменял я
на мерные будни,
что тащутся, не поспешая
и неотвратимо,
и тихо летейские струи
уносят что было.
На месте свиданий, на месте
горящих страданий, на месте
всезрящих прозрений —
лишь мертвые буквы остались,
как мертвые губы,
читай, не читай их, целуй, не целуй —
не воскреснут.

Очень хотел бы с тобой
на Ярославском вокзале
сесть в электричку и ехать
в Пушкино, мимо Мытищ.
В Пушкине выйти и там
сразу налево податься —
к старенькой школе моей,
в зелени возле путей.
Далее прямо пойти,
к мостику чрез Серебрянку,
в гору, вдоль бывших плантаций
эфирных и масличных роз [1] На окраине подмосковного Пушкина, за речкой Серебрянкой, недалеко от Акуловой горы, воспетой В. Маяковским, находился Всесоюзный научно-исследовательский институт эфирно-масличных культур (ВНИИЭМК) с плантациями роз и всяких других пахучих растений и домиками сотрудников. В одном из домиков жила много лет тетя моя по отцу Матрена Андреевна Тригубенко (урожд. Данилевская), покойный муж которой когда-то работал в этом институте. С нею жила ее мама, моя бабушка, Ольга Марковна Данилевская (урожд. Петренко), которая там и скончалась и похоронена на кладбище Новой деревни. .
Бабушкин домик стоял
когда-то, в цветах и деревьях,
там средь полей, но теперь
нет от него и следа.
В Новой деревне шоссе
мы перейдем возле церкви,
ныне прославленной: в ней
был настоятелем Мень.
А для меня этот храм
тем еще близок и дорог,
что на погосте при нем
бабушки Оли моей
прах упокоился. Мы же
дальше пойдем, помолясь.
Словно колонны собора,
сосны столетнего бора,
встретятся нам, и войдем
мы под смолистую сень…

Кладбище! Нет печальней темы!
Повсюду видятся кресты —
Предупреждения персты
О том, чего боимся все мы.

Не нахожу я
здесь отрады,
Хотя хожу сюда весь год.
Так и ходить сюда не надо.
Пока тебе не подопрет!

Тогда придешь и обретешь,
Как минимум, покой душевный,
И даже день у Бога гневный
Без страха ты переживешь.

И станешь мудро говорить:
«Все в мире целесообразно!
И на кладбище не напрасно
Молитвы надобно творить».

К нему не заросла народная тропа,
Но сильно топчется народная толпа,
Так что и Святогорский холм убавил роста.
Быть Пушкиным и по смерти непросто!

Спят Гёте и Шиллер в торжественной тьме
Холодного полуподвала.
Они оказались в подземной тюрьме,
Но миру и этого мало!
Он их на цитаты в клочки разорвал.
Но что им, крылатым,
Какой-то подвал!

Марина умерла – и ожила.
Она живет теперь живее, чем жила.

Сижу на камне,
На ногу нога.
Казалось мне —
Как жизнь-то коротка!
Останется лишь камешек горючий.
Однако жив!
Какой же я везучий!

Он снял берет и Страшного Суда
Спокойно ждет – душа его чиста.

Он хотел бы прилечь на Шуваловском,
А прилег на Никольском…
Все равно – великан молодой
Прикорнул над озерной водой.

Рыдают путники над мраморным столбом,
Один – о Моцарте, второй – о нас с тобой.
Не плачьте, путники! Бежав могильной тьмы,
Ваш Моцарт жив.
Наш Моцарт жив!
А – мы?

То задумчивый, то отчаянный,
То насмешливый, то печальный,
Неприкаянный, нераскаянный,
Демон милый наш, идеальный.

Дюрер, Тюрер, привратник венгерский [2] В жилах А. Дюрера текла венгерская кровь. ,
Бесшабашный, красивый и дерзкий.
Смерть и дьявол томили его.
И, представьте себе, ничего!