Александра Окатова - Каиновы сказки. Премия им. А. А. Блока

Мне не нужна твоя корона,
мне не нужна твоя земля,
но я сломаю эти стены,
без жалости сожгу поля.

Ты десять лет держал осаду,
так были стены высоки,
что солнца не хватало саду,
и были яблоки горьки.

Я призову тебя к ответу:
Ты будешь робок, я грозна,
и буду я подобна свету,
слепящему твои глаза.

И ты мой счёт оплатишь смертью:
я жадно выпью твою кровь
и нежно вырву твоё сердце
и, размахнувшись, брошу в ров.

Я предъявляю счёт: ты должен
не пробудиться поутру.
Тебя хотела я так долго,
что этим вечером умру…
…И будет замок твой дымиться,
во рву станет кровью вода.
И души умерших солдат
разлетятся как птицы,
и только твоя
не покинет меня.
Никогда.

Осенних листьев горький аромат
твои глаза в тумане мне рисует,
дождь поцелуями прикидываться рад
и ими стать, мне кажется, рискует.

Листом кленовым, словно нимбом золотым
обманут Бог, как ласкою Иуды,
но самым нежным был лишь тот один —
из тысяч самых нежных поцелуев.

Обманчивы слова и «нет», и «да»,
обманчивы дождя косые струи,
но остаются неизменны навсегда —
измены, расставанья, поцелуи.

Смерть всех примет,
всех примирит,
избавит от забот
и, единственная,
будет всегда с тобой.

Там прегрешения отмыты,
там мёд забвения рекой,
и горький запах аконита
печаль снимает, как рукой.
Меж ярких башен наперстянки
белеют звёздочки цикуты.
К Давиду льнёт сунамитянка,
душою девичьей укутав.
Жизнь разведёт, а смерть сомкнёт объятья,
прохладен заботливо сотканный лён,
завёрнуты оба в смертельное платье
Каин и Авель – вдвоём.

Там, отвернув белый чистенький череп,
сложив на груди отчленённые кисти,
Иезавель, не предавшая веру,
лежит, облечённая в пурпур и виссон.
Там сосны колоннами строятся в ряд,
их корни – как жилы земли,
и, как богомольцы, покорно стоят
гранитные валуны.
И там, засыпая под музыку сфер,
поют, шелестят дерева,
всё так, как хотел всегда Олоферн:
Юдифь и его голова.

Там Пётр до зари отречётся не раз,
а Яхве не примет дары,
и только в этом саду у оград
цветут золотые шары.
Над нами склонятся тихо цветы
размером с мужской кулак.
– Я их любила, а ты?
– Со мною рядом приляг!
– С тобой!? В раю ли, в аду,
я, гордая Иезавель,
в самом печальном саду
лягу одна, поверь.

Когда последний лист, как пьяный,
падает на землю,
когда объятия саднят, как содранная кожа,
покорно и легко я немоту приемлю —
любовь и смерть твердят всегда одно и то же.

Любовь и смерть твердят всегда одно и то же…
Беззвучно я кричу, глотая слёзы,
и даже кровь моя остановить тебя не может,
горит невысказанное «нет»,
как раскалённое железо.

Ты снова сделал вид,
что ты меня не слышишь,
но в глухоту твою не верю – не похоже —
ведь музыка, звучащая в тебе, берёт всё выше —
любовь и смерть твердят всегда одно и то же.

Любовь и смерть твердят всегда одно и то же:
зовут, целуют – две всесильные богини,
и каждая зовёт к себе на ложе…
А я, безгласная, стою посередине.

Кресты. Ограды в грудь. И сочный
под ногами хруп костей.
Золотой и непорочный
день над поймой. Это дача.
Не кресты? Огороды,
маленькие, как могилы,
страшное место. Роды
цементного завода в пойме.
Гиблый воздух. Язва.
Безумие цивилизации.
Хруп. Хруп. Хруп.
Ядовитое полнолуние.
Любовь была такой хрупкой,
сейчас – труп.
Нежно – наклоняюсь и, напрасно,
дыша ей в лицо, пытаюсь
её оживить.
В помертвелости – отблеск страсти.
Моей? Твоей? В землю лицом, каюсь
над бедной: она была чистой. Вечный
покой тебе, светлая. Как нам
жить без тебя? Ногтями
рою ямку. Нужна небольшая —
после смерти любовь
стала маленькой, так и тянет
к ней прикоснуться… Руками шаря,
как воду, сжимаю тающее её тело.

– Мы сошли с ума, – кричу в исступлении.
– Не надо закапывать! Это моё дело!
Не надо! Моя – живая!
Не надо закапывать, лучше – меня!
(Я невменяема? Невменяема.
Я что-то кричала и билась
головой тебе в темя).

Я проклинала всех богов,
крича от боли и отчаянья…
– Кого хороните?
– Любовь, – беззвучно отвечала я.

Взять бродячий сюжет,
напоить его собственной кровью,
и у сердца согреть,
под своею оставив кровлей.

Смотреть, как розовеют щёчки у сюжета,
в его глазах читать свои мечты,
с ним тихо говорить и робко ждать ответа,
и узнавать в его лице свои черты.

И у кровати, опустившись на колени,
под тоненькую шейку подвести ладонь
и замереть. Когда растает звук молений,
тихонько встать и погасить огонь.

И помня о тревоге ветра за окном,
с щемящей грустью слушать гул метели,
и согревать родной сюжет своим теплом,
чтоб утром – не найти его в постели.

Всё как в сказке.
Всё как надо.
Гроб хрустальный.
Вокруг ограда
живая. Осины.
Утро холодное.
Воздух синий.
Солнце робко
проглянет сквозь зелень,
лес тебя
в самом сердце лелеет.
Лес ревниво
тебя охраняет
и росу,
свои чистые слёзы,
роняет.
Что услышала ты?
Встрепенулась,
слабо вздрогнула
и проснулась.
Ясным, чистым
и тёплым лбом
резко встретилась
с хрусталем.
Ласку лучика
шаловливого
приняла ты
за губы любимого.
Иль лесной
затаённый шум
потревожил
твой спящий ум?
Шорох ящерицы
в камнях
или вздох ветерка
в кустах
приняла ты
за шорох шагов.
Рано проснулась,
рано, твой приход
ещё не готов.
Тишина в ушах
непривычная.
Ну-ка плечиком,
горемычная,
хоть и хрупкая —
сильная, ладная,
что ж не можешь ты
с крышкой сладить?
Встать нельзя
и нельзя идти.
Хочешь – плачь.
Хочешь – в высь гляди.
Ты сквозь листья
увидишь облако.
Что же делать?
А вспомни-ка яблоко!
Как же больно тебе,
красавица,
пока дышишь ты,
с болью не справиться.
Ну, смелей,
так с тобой уже было,
страшно, милая?
Не забыла?
Ну, смелее,
так сладко и нежно,
так свободно
и безнадежно.
Ах, спасибо за яблоко,
мачеха,
как легко мне
и радостно плачется.
К алым губкам
его подносила.
Кожицу гладкую
про-ку-си-ла.
Спи, красавица,
спи, невеста.
Где твой принц,
никому неизвестно.
Лес склонился
над драгоценной добычей,
настороженный, тёмный
и необычный.