Александра Окатова - Каиновы сказки. Премия им. А. А. Блока

Я сорвала ковры. Открылись стены,
холодные и мёртвые, как я.
И мраморным рисунком тают вены.
Сияет за бойницей лунная заря.

Погасли и дымят камины,
разбиты зеркала и витражи.
А будешь хоронить меня – под спину
осколки витражей ты, не жалея, положи.

Сегодня утром прилетали твои птицы —
ты удивишься, что я делала потом:
в заговорённых чёрных рукавицах
я угощала их – отравленным зерном.

За шагом шаг я с жизнью попрощалась.
Осталось, милый, попрощаться мне с тобой.
Я прошлою любовью причащалась,
пропитанной обидой и бедой.

Молиться Богу? Верую, не веря…
Но что мне безразличие природы,
где каждая отдельная потеря
лишь добавляет степеней свободы?

В гостиницах не было места.
Звезда горела зловеще.
Ирод же ждал вести,
но его обманули вещие.
Всё в жизни младенца —
предательство за предательством:
Иосиф качает чужого сына.
Мария услышит: «Ты не мать мне!»,
и кровь у неё в жилах застынет.
Иисуса можно понять: как жить,
если из-за Его рождения
Ирод преследует тыщи младенцев,
и оком дьявола светит звезда Вифлеемская,
и с кровавыми свёртками матери мечутся —
не знают, несчастные, что же им делать.
Каин сказал бы:
«Сын удался в отца – жестокий,
да и похож на Авеля:
как телец – волоокий».
Но Каина в живых уже нету,
как говорится – канул в Лету.
«Dies Natalis Solis Invicti»
в честь твоего рождения,
злобу Ирода обнаруживая,
холодное солнцестояние
стало Божьим оружием.

И стоили разве крови младенцев —
золото, ладан и смирна,
волхвами блаженными принесённые,
когда звёзды, заглядывая сквозь дыры в крыше,
предвестием ёлок, шаров и яблок,
стояли в дожде и холоде, светом беды осенённые.

Ветер шёлковым крылом
не притронется —
за узорчатым крыльцом
всё хоронится.

А как выйдет – зашумят
липы тёмные.
Саша прячет от ребят
очи томные.

Тоненькая косточка,
голубая кровушка,
быстрая, как ласточка,
сладкая, как волюшка.

– Что же, Саша, ты дрожишь
и пугаешься?
Что ж от ветра ты бежишь,
закрываешься?

– Почему одной тебе
платье развевает?
Почему одну тебя
гладит и ласкает?
Руки белые подхватят —
в хоровод ведут:
– Выйдем, Саша, хватит плакать!
– Ноги не идут!

Веки тонкие слезой
горькой полнятся,
Саша жаркой головой
к другу клонится:

– Буйный ветер на меня налетает.
Из огня да в полымя он бросает!
Словно молодец меня обнимает,
косы русые мои расплетает.

Ни покоя, ни сна не даёт,
о любви мне он шепчет, поёт.
Ах, такое мне шепчет, проклятый,
мне и жутко, и странно-приятно.

Как прекрасен ветер в лесу.
Мне он шепчет: «Тебя унесу.
Там, в зелёной лесной стране
будем вместе… Ты веришь мне?

Там, как море, шумит иван-чай!»
– Друг, меня не ищи, прощай.

До белых мух недалеко
и до печали.
– Нам расставаться нелегко, —
грачи кричали.
– Я потушу в глазах огонь, —
сказала осень.
А я ей говорю: не тронь,
мне больно очень.

До глаз повяжет мне платок,
обрежет косу.
Скатись слеза на уголок, —
заплачет осень.
Суровой ниткою, без слов
и сожалений,
зашьёт улыбку, вытрет лоб:
там пот сомнений.

– Пожалуй, краше в гроб кладут, —
соседи скажут,
поплачут скупо и уйдут,
а гроб обмажут
смолой. И в реченьку столкнут:
– Плыви, бедняжка,
ты не понадобилась тут,
прощай, бродяжка!

И поплыву я по реке
в гробу, живая,
леса шумят невдалеке,
переживая.
И шум лесной в последний раз
в дому без дверцы,
услышав, я отдам приказ:
Утешься, сердце.

До белых мух недалеко
и до печали.
– Нам расставаться нелегко, —
грачи кричали.

Под сосною, под сосной,
под сосной любовь зарой.
Ярко вспыхнет та сосна,
пламенем объятая,
а любовь, а любовь
не горит, проклятая.

Под осиною в тени
ты мороку схорони.
Как под ветром та осина
до земли склоняется,
а проклятая любовь
не гнётся, не ломается.

Под плакучей ивою
спрячу несчастливую.
Ива волосы седые
в речку уронила.
Здесь проклятую любовь
я похоронила.

На ладошке листика
прописью прожилок
пишет милый мне письмо —
без меня как жил он.

Я читаю без труда
ласковые строчки:
сладко не спалось ему
ни единой ночки.

Не пилось ему, не елось,
да и не любилось,
даже сердце без меня
радостно не билось.

На ладошке листика
росчерком прожилок
пишет милый мне письмо,
что вовсе не тужил он.

Не грустил, не тосковал
без меня нимало:
каждый вечер новую —
деву обнимал он.

Я на ветер брошу лист —
полетит-закружится,
осень новый мне пришлёт,
верная подруженька.

Неожиданно, как снег,
и стремительно, как дождь,
прилетела я к тебе.
– Ты меня не узнаёшь?

О дорогу пыльную
посох обломала я,
истрепала крылышки,
как пичуга малая.

Я стою бескрылая
и от солнца чёрная,
и глаза закрыла я,
с горем обрученная.

Поцелуи были сном,
твои ласки были – ложь,
по ресницам ветерком:
ты меня не узнаешь.

Не печаль свои глаза,
изогнув вопросом бровь —
не узнать меня нельзя —
это я… твоя любовь.

По сказочной улице в сказочный дом
я прихожу холодным ранним утром,
там сказочное солнце за окном
в моё лицо заглядывает мудро.

Там всё скользит, летит – не упадёт,
там тишина волшебная такая,
которая из дома не уйдёт —
хоть пой весь день и ночь, не умолкая.

На каждый шаг мой отзовётся половица
спокойным и солидным вздохом,
дом улыбнётся – стоит мне явиться,
и будто скажет: без тебя мне плохо.

Я к твоему плечу прильну горячим лбом,
всем телом я к тебе прижмусь, любимый.
мир без тебя мне кажется тяжёлым сном,
мой долгожданный, мой незаменимый.

И вновь, и вновь – тянусь к тебе опять.
Но повторяешь ты: не надо,
А если хочешь ты кого-нибудь обнять,
вон – плюшевый мишка на диване.

Чужое всё. И я чужая здесь. Одна.
Боюсь спросить, боюсь пошевелиться,
мне спрятаться, чтоб не была видна.
– Уйди, – мне скрипнет злая половица.