Александра Тальвирская - Счастье пахнет тобой

За окном, холодным, тьма, –
валит снег.
За окном февраль… зима…
нет и нет, –
ярких солнечных лучей
нет тепла.
Чередой пустых ночей
всё ждала, –
всё надеялась: придёшь,
как заря,
из зимы в июль возьмёшь…
только зря.

Сквозь трещину в асфальте пробивается
едва заметный сморщенный росток –
подставить солнцу вешнему пытается
ещё не развернувшийся листок.
Ему бы заливной цветущий луг
с порхающей в небесной сини пташкой,
тогда бы в окружении подруг
расцвёл он раскрасавицей-ромашкой.
И можно было б, тем цветком любуясь,
дыханье затаив, слегка волнуясь,
погладить лепесточки осторожно
и загадать желанье было б можно; –
а здесь ненужный, места не нашедший,
растоптан будет, так и не расцветший.

Утро раннее в окно
льётся синей речкой.
Нарисую лишь одно
на листке словечко:
начинается на «эл»,
буквой «ю» кончается –
кто хоть раз его пропел,
тот до счастья долетел
и не возвращается.

Как это стряслось?
Так чёрство и просто:
с губы сорвалось…
и чёрная пропасть,
да так глубока,
что дна-то не видно,
и так широка:
обратно не прыгнуть.
Я здесь, а ты там, –
не встретятся руки,
не слить больше нам
сердец наших стуки.
И всё безнадёжно,
так до смерти просто:
сойтись невозможно:
пропасть – есть пропасть.

Когда вдруг хлопнет дверь от сквозняка,
ты съёжишься, предчувствуя несчастье;
ну а потом поймёшь наверняка:
осенний ветер принял в том участье.
Когда же голос, милый, дорогой,
став холодней клинка дамасской стали,
да-да, тот самый голос – не другой,
произнеся: «Теперь чужими стали», –
тот самый голос, ласковый вчера, –
понять не можешь, как это случилось:
вонзился в кожу около ребра,
где бьётся сердце, а точнее, билось.

Берёзы, дубы и осины –
дремучий калужский лес,
с кустами душистой малины
и соснами до небес.
Замшелых стволов буреломы –
и замирает душа,
и ищет тропиночку к дому,
волнуясь и трепеща.
Но я ухожу всё дальше
в тенистых ветвей благодать, –
ты снимешь мою усталость,
поможешь мне сильной стать,
спасёшь от тоски ползучей
и облегчишь мой крест:
я верю тебе, могучий,
дремучий калужский лес.

На природу не пуская,
в созданный затор,
красным глазом не моргая,
смотрит светофор.
Два других перегорели,
чёрт бы их побрал, –
красный дышит еле-еле:
не моргать устал.
Не спешит регулировщик:
где-то пиво пьёт;
жрёт электрик щи у тёщи, –
пробкин хвост растёт.

К «Мерседесу» «Лада» жмётся,
к ней «КамАЗ» прилип,
об него «Субару» трётся,
а пузатый джип
чешет свой потёртый бампер
о мою «Оку»,
и теснит «Копейку» «Хаммер»,
с вмятиной в боку.
Та, на наглого чихая,
в сторону глядит
и, позиций не сдавая,
на своём стоит.

На асфальт летят окурки,
смачные плевки;
с дам сползают штукатурки,
импортной, куски;
над машинами отборный
русский мат кружит,
и в отсутствии уборной
потный злой мужик,
женщин в краску загоняя, –
лопнет же и всё!.. –
мочевой опорожняя,
льёт на колесо.

Холод страха спину дёрнул,
в душу мне проник:
как бы мой пузырь не лопнул:
я же не мужик.
От чудовищного зноя
плавится асфальт;
мой несчастный череп ноет,
будто сняли скальп;
нос потёк, хоть не простужен,
слёзы льют из глаз –
не платок сейчас мне нужен,
а противогаз.

Ну когда же рассосётся
тачек череда?!
Впечатленье создаётся:
пробка навсегда!
В сумках вина закипают,
тухнут шашлыки –
зря хозяев поджидают
дачки у реки.
Бесконечный хвост пугает:
загустел затор;
ну когда же заморгает
чёртов светофор!

Тот поцелуй стал нежно розовым,
когда коснулся первый луч
зари румяной новорожденной
полуоткрытых милых губ.

Был поцелуй небес синей,
шатром высоким отражённый
в глазах возлюбленной твоей,
таких сияющих, бездонных.

Когда же солнышком лучистым
вдруг осветились пряди кос,
тот поцелуй стал золотистым
под золотым венцом волос.

Истерзало душное сомненье:
тó ли мною принято решенье?
Издавая тяжкое хрипенье,
вместо очарованного пенья,
на диван упало настроенье, –
срочно надо что-то предпринять,
чтоб его, сердешного, поднять.
Может, скушать баночку варенья
с килограммом сдобного печенья?
И исчезнет душное сомненье:
тó ли мною принято решенье,
и, вскочив на ножки, настроение
мне весёлым голосом споёт:
«Верное решение твоё!»

Я заросшею тропинкой
по душе своей бреду –
под трепещущей осинкой
отыскать свою беду.
Как та выглядит, не знаю –
на поганку непохожа –
по тоске её узнаю,
что морщинит сердца кожу,
да по запаху разлуки
увядающих цветов,
да по хриплым крикам муки
в гнёздах филинов и сов.

Горевала, горевала
и, в конце концов, устала
горевать
и рыдать я перестала,
и под нос тихонько стала
напевать:
про дарёные платочки,
про душистые цветочки
на лугу…
И улыбка появилась,
и надежда засветилась,
что смогу,
я, забыть ту осень, милый,
и далёкий вечер, стылый,
октября.
Подожду ещё немножко,
посмотрю из тьмы в окошко –
там заря.

От горькой тоски ты устала?
Ну что ж, посиди, отдохни
и радость, что на пол упала,
силёнки собрав, подними,
омой родниковой водицей,
с улыбкой взгляни на неё,
и радостью тут же простится,
что ты уронила её.

Жизнь прекрасна, удивительна
и таких чудес полна!
Пусть порой течёт томительно
и бывает зла она,
часто хмурится и киснет,
как её не тормоши,
и плечом безвольно виснет,
и гнетёт в ночной тиши.
От неё мы ждём ударов:
иногда так сильно бьёт,
но как щедры те подарки,
что с улыбкой нам даёт.

Там, где плавали
да резвилися,
стены славные
возносилися, –
там, где люд нырял
в муть поганую,
гордый храм стоял
в пору давнюю.
На святой приход,
по Россеюшке,
собирал народ
по копеечке.