Владислав Шуршалов - Поэтический конформизм

Стенают в лесу черноглавом гробы
Шекспировским «Быть» по верхушкам травы;
Сбегаю из дома и прячусь в Obi
(От Смерти не скрыться под днищем софы).
Когда умрёт время и смерть пропадёт,
Но я ограничен часами и днями:
Танатос по следу, как хищник, идёт,
Скрежещет большими и злыми зубами.
Стучится костяшками грозно в окно,
Готовит осаду – желает порвать.
Держу оборону, как Нестор Махно —
Меня против воли моей не подмять!..
Схлестнулись ударами дрель и коса.
На фоне рыдает плаксивая скрипка:
Гремит Fanitullen – ему нет конца!
Безумная пляска без чувства и ритма.
– Итог предначертан, – сказала она.
С ударами падал здоровья процент,
Как только полоска дошла до нуля —
Я духом унёсся с Косой в Нэверлэнд.
Единые корни у шкафа и гроба,
Куда не залезь – понимаешь одно:
Порвётся когда-то реальности стропа
И Смерть тебя срубит, как рубят бревно.

Всё внутри костенеет и злится,
расцветает безумий стапелия;
Словно поймана синяя птица
и разорвана мной в подношение
не нуждавшимся в точной трактовке
(слово – есть суть искажения):
«Я молю, чтоб вмещалось в толстовку,
что черней череды поражений,
моё горе, вовек бы которое
никогда не посмело покинуть свой дом».

Всё во мне превращается в стены,
идеальные блоки из страха —
по кирпичику строят катрены
купола безымянного храма.
Единение с мёртвой пустыней,
словно Бог создаётся из праха:
«Я желаю родиться твердыней,
реинкарнацией быть Нотр-Дама;
Цветам Зла никогда не отринуть,
Никогда-никогда не покинуть свой дом».

Окинуло рыжее солнце закат,
Мелькнуло хвостом, унося с собой свет;
Я как Пенелопа – его жду фрегат,
Когда возвратится и скажет «привет».

Зачем поселилась в груди-дворце грусть?
По вкусу, неужто, пустой диспансер?
Едва ли был против: впущу, ну и пусть
(Её удивлялся, тайком, красоте)…

Поднимется солнце на той стороне,
Но встретимся снова, куда не плыви,
Покуда есть силы, не данные мне,
Кому-то её возносить от земли.

Немую часть своей души я в камень перенёс,
ведь точно знаю – в этот день свой голос перерос.
Как ветер я рассею пыль огарочных речей,
и сколько слов не подбирай – собрать не хватит дней.
Клише, метафоры и ямб, по кругу и всерьёз
писать о том, что мир устал, как больно средь берёз
гулять, держа в руках себя, и верить, что в окно
Сократа демон постучит иль Яхве, – всё равно.
На глубину души моей от бьющих словом уст
пусть сердце, воя, упадёт, как раненый мангуст,
и, может быть, сиянье звёзд померкнет и падёт,
когда с глубин немой души вдруг сердце запоёт…

Утренним словом подстёгивать к цели,
Ночью терзаться вопросом: «зачем?»
Будто случайно забыл закрыть двери:
Жду возвращения сказочных фей.
С каждой попыткой себя оправдать
Громче становится ода никчёмности.
Вряд ли смогу я всецело принять,
Что упускаю простые возможности;
Что напевал у себя за спиной
Старую песня во славу двуличности.
Глубже не бездна, а шкаф платяной —
В тряпки завёрнуты кости античности.
Сколько прочесть благодушных страниц,
Сколько прожить в осознании дао?
Время не знает каких-то границ —
С ним я неспешен, хоть медленно таю.
Линии жизни. Цикличности круг.
Сколько ни падай, а график не кончится.
Время помощник и вредный недуг,
Мелкой скотинкой вокруг меня носится,
Чтобы разделся, помылся, лёг спать.
Чтобы закончился день ритуалом.
Солнце сожрёт догоняющий варг.
Кончится всё, знаменуя начало.

Брошен среди одинаковых фабул —
Вот тебе, друг, твоё «мёртвое общество».
Вместо поэтов тут прячется Фавн…
Где же ты, где, долгожданное новшество!?
Ты не Гоген, но типичный дикарь.
Вновь накатил для затишья по маленькой.
Где-то внутри ревёт страшная тварь,
Но почему ты зовёшь её славненькой?
Зубками клац, и твой город в крови,
Но повторишь: «это всё одиночество,
Всё развивается ради любви!»
Снова ты спутал безумие с творчеством.
Здесь паранойя чуть больше, чем страх.
Вскроет живот, как швейцарские ножики.
Где б не скрывался, в каких бы мирах,
Вслед полетят ядовитые дротики.

И свет – не свет, и тьма – не тьма.
Кричи, Эол, отец шторма.
О, мать метель, зови ветра.
Мне не до сна, коль нету сна.

И друг – не друг, и враг – не враг.
Мой новый Бог из старых саг.
А завтра что, Авессалом?
Кто под крестом, кто под стволом?

И дух – не дух, и плоть – трава.
Цветут акаций острова.
Не оборвать, не растолочь.
Узор огней венчает ночь.

И жизнь – не жизнь, и смерть – не смерть.
Всё кверх ногами сопричесть.
Персты проворны и грубы —
Прядите, мойры, нить судьбы.

В пьяном бреду, дошедши до точки,
Твердо решил для себя самого —
Больше не выдавлю из себя строчки,
Осточертело сие ремесло!

Сам не дурак, всегда есть что сказать,
Только от слова – в кармане копейки.
Скомканный лист можно тоже сожрать,
Ровную жизнь провести по линейке.

Грубая рифма затупленной бритвы,
Врежься мне в горло разящей строкой!
Бог не поможет. Какая молитва!?
Я – Дон Кихот, проигравший свой бой…

В горле, как будто от перца першит,
Мне поперёк поднимается слово…
Скажет ли кто, отчего так дрожит
Голос, диктующий строчку мне снова?

Я слышу голос – он к себе зовёт;
С глубин чернильниц дэймон воет!
Мгновенно кляксой лист заволокнёт —
И глас его шантажно смолкнет…

А в горле встали кости чьих-то слов.
Я буквы вымолвить не в силах!
Смотрю, как лис, на морды строчек-псов
С одной лишь мыслью: «Бог, помилуй!

Моих идей безумный карнавал
Из мглы родил калек-уродов!» —
Мой Гений рвал, метал и бунтовал,
Напомнил бьющихся грифонов —

«Мои фантомы тенью у костров
Сливались в танец прокажённых!
Плясали фразой меж листов-шатров
На муз любуясь обнажённых.

Не злой Эреб, что небо заволок,
Меня терзал, сровняв с пороком —
Я сам себе построил уголок,
Где мог, тешась, назваться Богом!»

Я слышу голос… Пробую перо;
С глубин чернильниц демон смотрит.
И я пишу, покуда он ревёт,
Боясь, что тот однажды смолкнет…

Усталый блеск безумных глаз —
Злой гений выдумал рассказ.
Достав чернила из трюмо,
Он тут же пробует перо!