Вячеслав Шаповалов - Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

Но в самом широком смысле культура – чудо-дерево, на котором растёт всё ; будучи системой ценностей, она даёт голос тем, кто безъязык по неумению, т. е. по естественным, а не мистическим причинам. Так, возникает многозначный, многослойный образ русской Трои, которая становится здесь метафорой и античности, ушедшей под спуд и воскресшей спустя столетия, и советского многоязычья, которому, вероятно, предстоит та же судьба. Для Шаповалова в образ русской Атлантиды-Трои входит наш язык со всем его разработанным, разболтанным, тончайшим, ювелирнейшим аппаратом морфем и фонем, жёстко гнутый, всему на свете подверженный, всё во всё принимающий, хранящий предчувствие или пра-чувствование единого утраченного общего наречия, непредставимого в прошлом и неизбежного, хотя настолько же фантастичного в грядущем.

Шаповалов принадлежит к современным поэтам, отменяющим или по крайней мере игнорирующим иерархию языковых средств, перемешивающим их в кипящем котле говорения. Такова «Песенка кандагарского деда в сахалинской командировке с припевами (Перевод со старшесержантского)», где от картины мира, свойственной прототипу лирического героя, не больше половины, вторая же – от перевода на общекультурный.

это говорит кандагарский дед, речь от первого лица узнаваема. И «залп град калаш макар максим» – тоже. А «вот мой удел» – уже лирический герой, пускай и с иронией; он же: «россия я твой в погонах мессия // спроси я – ответ один: вечный жид» – уже без, и если вдуматься, то становится не по себе. И неслучаен резкий, нарочитый диалог с Пушкиным, травестированный и оттого звучащий пугающе:

Паронимия «херувим – Хиросим» – опущенное звено, оно достраивается из культурного кода, пока ещё общего у поэта и читателя. Так же, как и слово «симптом» напрашивается вместо неологизма «синдбад», а «время» – вместо грамматически родственного «имя»:

Хвала Создателю, словосочетание «филологическая поэзия» перестало быть у нас ругательным, как лет 30 назад. Поэзия Вячеслава Шаповалова, конечно, филологична: «Глупый индико-плов, никотиновой плоти созданье!» («Карта мира») – так сказать может только филолог. Однако изощрённый язык профессионала таинственным образом возвращает читателя к архаичным, доисторическим временам, когда слово находилось в иных связях со своим предметом, все слова хранили следы единства с единственным первым, а разветвляясь, сохраняли нити, связующие их друг с другом. Амплитуда значений, подсказанная и расширенная созвучьями, у Шаповалова настолько широка, что неожиданные ассоциации воспринимаются как естественные следствия так ведущейся речи: «инок икар пионер // слепоглухие термиты // грезят о музыке сфер» («Звездопад»).

Киплинг был помянут не случайно. Поэзия Вячеслава Шаповалова – мужская, и она продолжает русскую киплингиану прежде всего идеей мускульного усилия по удержанию мира на оси. Но ось эта словесна . Это не гумилёвская линия русской лирики. Безъязычье для Шаповалова то же самое, что бесполое пространство для Мандельштама – невозможно, отвратительно, немыслимо, недолжно, неправильно. Русская Азия, на глазах читателя «Безымянного имени» уходящая в область преданий, остаётся в таинственных знаках живого языка, в его образах, в парадоксальных сопоставлениях, в мириадах связей, озвученных поэтом-одиночкой. «В его стихах, – писали в 2003 г. Чингиз Айтматов и Семён Липкин, – тема Киргизии звучит по-новому, впервые на русском языке – изнутри. <���…> Рождённый в азийском круге, воспитанный на киргизской поэтической культуре, постигший язык и внутреннюю ткань обычаев, – он подчинился поэтическому фатуму: разделить и выразить всё, что выпало на долю в этом круге оказавшихся».

В поэзии Шаповалова звучит уверенность в бессмертии рун. Наивная, по нашему времени, вера в торжество языка и в бессмертие любого описанного явления.

В царственность слова.

Но ведь, если разобраться, оно действительно – царит.