Вячеслав Шаповалов - Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

сюда где остров сахалин не долетает баргузин
зато допёрли зейбаржанец и грузин
дома на слом борьба со злом и тектонический разлом
и сам себя под ор подъём зовёшь козлом

дурилы не обижайте курилы
вам вилы когда сибирь от москвы полыхнёт
кавказы плюс гор памирских проказы
заразы и каждый вор и проглот

итог сынок владивосток там радиации исток
в груди лимонника листок и стронций бел
там много всяких фукусим но ими я не укусим
залп град калаш макар максим вот мой удел

японцы переходите в чеченцы
червонцы и всем народам шахидский прикид
россия я твой в погонах мессия
спроси я – ответ один: вечный жид

тряхнуло блядь а наплевать под одеялом благодать
хоть тыщу лет проголодать придется нам
восходит день бежит олень дороже женщины женьшень
хрен на часах торчит как пень и сам ты хам

далёко алеет бомба востока
дум стоко что ты земеля хоть волком завой
всё злее всё горячей и круглее
та гея что греки звали землёй

я тута в месяце таммуз духовной жаждою томлюсь
меня не душит здешний груз иди всё нах
мир мглой томим мне скучно с ним где вечен и невыразим
всех шестикрылых хиросим дымится прах

незваны вот-вот придут океаны
барханы дрожат от бурь закипевших вдали
за нами ещё вернётся цунами
и нас утащит туда откуда пришли

Ещё дрожит пугливый флюгерок —
бездомный дрон над пристальною башней.
Ещё закат, похожий на вчерашний,
не догорел. Всё скрыто между строк.

Жива надежда в сумерках дорог —
она обманчивее и пустяшней,
чем пополудни, и характер наш в ней:
увидеть не начало, но итог.

Ещё предметы сохраняют цвет,
ещё не все ночные кошки серы,
но дню уже суда и веры нет.

Чем этот миг – а чем он, кстати, плох! —
не смена двух заждавшихся эпох,
истосковавшихся по чувству меры?

Свершилось! Перед бездною стоим,
ломает плечи тяжесть ожиданья,
горчит в груди искусство выживанья,
скукожилась душа, как третий рим.

Уходят дети к алтарям чужим
под дудку крысолова мутной ранью,
мир выдохнешь навстречу умиранью —
но каждый вдох опять непостижим.

Затихнем, веру терпкую тая.
Что толку ныть – её мы звали сами! —
нависла тень: огромная змея

заменит небо. Молча из берлог
ползёт на зов гипноза бандерлог,
как в прежние века под небесами.

На плоть огненосного стяга прожектор глядит, не дыша.
Из сомкнутых стен саркофага
карабкается душа.
Мучителен час, и не спится, истории пуст чистовик,
лишь каменно-юные лица застывших в дверях часовых.
Сомнамбулы лёгкая поступь:
меж граней, гранита, громад
уходит он в ночь, не опознан, мучительным зовом объят,
согбенной бредущей фигурки не ищет чиновный патруль,
проспекты московские гулки на каменно-юном ветру.

Да полно! – то он ли, летящий в безвременье с броневика
на крыльях идеи легчайшей с презрением боевика?
Да полно! – то он ли, ведущий по чёрной брусчатке с тех пор
в чудесный, бескровный, грядущий, немыслимо светлый простор?!
Не бросить на прошлое взгляда – его отсекли на века
ледовые ночи Кронштадта, слепые подвалы ЧК,
и смотрит грядущее немо, и миной, заложенной в нём,
пылает звезда Вифлеема, себя пожирая огнём.

Однако эпоха сменилась,
и дух обращается в прах,
чтоб нам пробужденье явилось
бессмертьем, похожим на страх:
принесшее злобную волю, погасло – спроси, отчего? —
покрытое жёлтою болью его восковое чело.

Своих вожаков пожирая, европами призрак бредёт,
и бредит морозная стая десертом российских широт,
разверстою плотью аллея в андреевской голубизне —
и чёрный квадрат мавзолея ликует в багровом огне.
Столетьем доноса и сыска страна эта будет жива,
но Горки – извечная ссылка, обманутый всхлип торжества:
ржавей, людоедка-«Аврора», дари же, безродный борей,
в ликующей плоти террора просторы родимых морей.

Под утро, в минуты глухие идёт он – печаль и укор,
где стены отеля «Россия», где радостно-скорбный собор,
где слиты видения стали и времени древняя медь,
где русские очи устали на Спасскую башню глядеть.
Соратники плотной шеренгой лежат у великой стены,
без пошлины взявши в аренду пространство и время страны,
с их мёртвою хваткою волчьей! —
лишь время грызёт нас сильней,
Сатурн, пожирающий молча своих безответных детей.

Бредёт он, не чуя пределов, на чёрной февральской заре,
под эхо вселенских расстрелов, истаяв на смертном одре.
Кто, вставший с событьями вровень до уровня сердца и глаз,
воскликнет: один ты виновен! —
но кто ж тут безвинен из нас?!
За всё ему тяжкая участь – глядеть без участья и сил,
виной равнодушною мучась, на то, что он сам сотворил.
Ведь в чёрной февральской метели
привычно провидит земля
багровый полёт цитадели,
кровавые крылья Кремля.

…Тоже – «к настежь распахнутой»?..
Что же теченье
наклоняется к толщам подводных аркад,
если это арктическое отреченье,
то зачем в пустоту упирается взгляд?
Как попал я сюда, после чьих возлияний,
чей начальственный ноготь на карте провёл
борозду, что постылей полярных сияний?
Я – лишь улей
с комком замерзающих пчёл.
Ненавижу бессонниц своих коридоры,
вахт ночных паранойю, ухмылки ракет! —
сквозь броню из титана,
сквозь душу, сквозь поры
рвётся бешеной ненависти
свет! —
мой реактор – горит!
Вот и грянуло время
расквитаться за чёрную долю свою.
Ты, полярная ночь, раствори моё семя —
мой весёлый плутоний – в чернильном краю.
Что со мной? – моё сердце сжимается стыло,
гаснет свет, нарастает щемящая глушь.
Был я домом, теперь я – стальная могила,
отпускаю грехи аж на тысячу душ.
Не успеть никому за крутым поворотом,
славься, тайна военная мощи страны! —
мы чужим катерам и чужим вертолётам
не откроем того, как мы дивно сильны.
Не поспеть к покаянью виновно-невинных,
адмиралы, ползком на кремлёвский ковёр! —
в этих тайнах и тенях, и майнах, и вирах
опускается мёртвой эпохи топор.
Море, чёрный курган, где рабов погребают,
где ты прав иль неправ, не узнает никто,
бескозырки плывут и сердца умирают
в средостеньях кальмаров и песнях китов.
Опускаюсь на дно, вещей боли кромешней —
я покинут командой иль нет, всё равно! —
что мне толку от ваших конвульсий, конверсий,
от конвенций – когда подыхать суждено.
Морячки, отплывайте скорее подале —
ох, сейчас и рванёт моё сердце вразнос!
Я – подводный корабль,
и меня проиграли.
Славься, родина-мать!
Плюнь в ширинку, матрос!