Виталий Шатовкин - Честные папоротники

и рассказать о нём на утро маме. Сойдёт за наводнение
испуг – ты вспомнишь, первый раз катился с горки,
стояла женщина бетонная без рук – изнанка
облака и праздничная гжель – а над

заливом пятнышко моторки – неслось как шмель. Храня
от глаз чужих благую весть, покуда зреют огоньки
миндалин, оно – то разрасталось до небес —
цветная скатерть с общего стола – то

исчезало, то врастало в камень, то становилось тоньше,
чем игла. И не найдёшь в кармане, как ни шарь, а
если спросят: ничего не видел, неопалимый
шепотом кустарь – придонный узелок

-–
трескучих мидий.

В оконной раме вспыхнет наугад – нательный крест и
запертая птица – нет ожиданий – горбится печаль:
войдёшь в неё, она начнёт двоиться и клеить
твёрдый знак на календарь. Наш город

выгнут – соевый стручок, кулак разгульный – тромб в
груди тирана – клубничных трещин равномерный
срез – здесь мальчик лепит тень аэроплана и
дальше с ней живёт наперевес. Хранит

в слезах не воздух – мыльный шар – поддужный лязг
и певчий колокольчик, над язычком его стрекочет
луг и застревает мятликом в подмышках, а он
замрёт на месте, сделав круг, и встанет,

словно циркуль – без одышки. Так смерть видней. Не
вытолкнуть за дверь – комок из горла остроносых
горлиц – сургучное родимое пятно, в котором
честно, холодно и сыро – кафтан сними

с себя берестяной, как парашют встревоженного ИЛа.
Твой папа до тебя не долетел, он сон в обнимку с
пагодой сирени: нет закутков и страсти нет, и
дна – опустится бессмертник на колени,

сойдя седьмой водой с веретена. И тихо липнет боль
к твоим рукам, когда ты небо складываешь втрое:
рожок луны, Пегас, укромный дождь – и лист,
как будто выкройка героя – испытывает

при сближенье
дрожь.

Когда часы не в состоянии услышать самих себя – ночь —
торжество – не расстояний, но углов. Обрывисто
вступая наугад – стеклянным холодком
дерзнёт пружинка – витая

лестница

отождествлённых дней, и пляшет в зеркале серебряный
рожок. Что может быть намеренно плотней: чем
амальгама, чем бессонница, чем память,
в эти минуты голос – кованая

цепь

над якорем – упавшим между связок. И губы начинают
цепенеть, а привкус тишины – как битум – вязок:
рукой дотронешься и Прометей отвязан,
ногой заденешь, разомкнётся

-–
сеть.

Я часто вижу замкнутый сон, размером с воскресное
утро: у него в перспективе линия берега, чьи-то
высокие руки и косточки слив. Афишницы
в летнем саду, укрытые ленинской

сутрой, и выпуклый – рыбьего глаза муар – объектив.
В нём тесной струной – соломинкой цвета неба,
на волоске от градирни имя твоё, и память
углами играет в досрочное нетто, а

ветер песком заметает кирпичный проём. Там берег
галечной пастью глотает шальные сомнамбулы
ряженых волн, и ближе всего к опознанию
счастья из всех частей речи – глагол.

Прошедшие губы монетой втекают – рудою в словах,
здесь краской подъездной на лестничных окнах
замашисто рисовать: то Junkers трофейный,
то липнущий вывих, то ряску в воде,

где леской пришито от
змеев воздушных
ко мне же моё

-–
нигде.

Ты меня спрячешь от дождя в шарообразной
тесной сумке – твои нательные рисунки
горят, как выемки вождя, на

стекловидном спящем теле под глинобитной
хохломой, и тянется из подземелий твоя
родня – нарушив строй. Чуть

ввинчивая до упора, разделят куклу пополам,
и домотканый сарафан геометрическим
узором – эмаль, стянувшись в

завитки, как стёкла луж под первым снегом, —
покроет конькобежный трек, и из тебя —
как из ковчега наружу выйдет

человек. Уменьшенная часть лица глядит – то
вбок, то без пристрастки – и пламенеют
нефтью краски возле пасхального

яйца из равномерных полушарий – опережая
оспин сыпь, а ты лишь девочка на шаре,
берёзового сока вздыбь.

Разломится и твой ребёнок – птенец в яичной
скорлупе – и скулами начнёт скрипеть.
Обернутый корой пелёнок,

он будет ждать приход весны – чтобы надеть
цветное платье: ты всем твердишь – он
Божий сын от непорочного

зачатья. В его груди живёт звезда – латунный
домик октябрёнка, и удалая шестерёнка
из воробьиного гнезда вытачивает

женский бюст – такой же, как ржаное тесто —
ногой придавишь – слышен хруст, рукой
прижмешь – поёт невеста. Танцуй,

фанерная щепа – как яблочко на гжельском
блюде: ты тоже скоро выйдешь в люди —
остановив полураспад самой

себя на чёт и нечет, на верх и низ, на ночь и
день – как прыгающий вверх кузнечик —
ты уменьшаешь свою тень. И

вот последняя седмица из размагниченных
сестёр – сквозь горлышко глухих реторт
она готова раздвоиться: на сизый

коммунальный дым и противолежащий
катет, но остаётся рядовым среди
двухъярусных кроватей.

Мгновением играет рыба-омут из пузырьков
икры и гуталина – неугомонно ловит
в маме – кто мы? – малыш,
слепивший гвоздь

из пластилина. Слепивший стыд, слепивший
/+/ чисел, портрет отца, верблюжье
одеяло: рукою, одержимый
летописец, поставив

точку, всё начнёт сначала. Всё будет кратно в
нём его ангине, делящей выдох-вдох
на чёт и нечет, и каждый слог,
барашек гильотины,

сползая вниз – молчание увечит. Кружась на
месте бабочка-пылинка – о, как здесь
мало надо для забвения – где
след от парафиновой

горбинки – оплывший ангел. Не без
промедления свеча возносит
потолку молебен, где
фитилёк над

ней сгоревшим ударением,
как Тот – кто звёзды
зажигает в

-–
небе.

Я в брошенной марле увидел густеющий луг, где в
каждой ячейке зарыт одуванчика шорох – он
выпуклый гипс и дыхания девичьих рук,
и собранный в след от ракетницы