Виталий Шатовкин - Честные папоротники

медленный порох. Всё это – искусственный сон на
большой высоте, где в пьезо-оркестре играет
блестящий Гагарин – колышется облако,
Ленин скребёт мавзолей, одетый,

по-белому, как медоносный гербарий. Но тянутся
губы ко мне словно магниевый сплав, дыхнёт
и отступит назад винтовая опора – и лес,
как один монотонный гружённый

состав, к себе в этот раз прижимает меня до упора.
В нём хочется петь и берёзовый воздух плести,
а после бежать наутёк по распластанным
кронам – и мышечной силой – как

лодочной жердью грести – застряв позолоченной
спицей в груди Аполлона. Когда бы ни музыка,
всюду сошёл налегке, усидчивым газом в
одной из шахтерских кабинок, чтоб

видеть бурлящие руды, как кровь в желваке, пока
от неё не отняли бордовый суглинок. Утянет к
врагам аккуратный бикфордовый шов, где
ты на простынке сутулясь наперник

латаешь – а рядом латает свой собственный голод
Иов и крылья откинула мокрая тень бельевая.
Избавиться разом и тихо смотреть на пин —
понг – тот шарик, себя бальзамируя,

сделает чудо – то станет похожим
на вышедший к морю Меконг,
то в воздухе встречном
застынет куском

-–
изумруда.

Весомое, двуручное тепло – цветная память о
прошедшем лете – ты дунешь на ладонь,
как на стекло, и звон, хрустальный
звон, пойдёт повсюду: в нём

пара рыб и праздничное блюдо, и дерево, что
в дерево вросло. Вся эта близость, схожая
с родством, есть непременно холод
и комета, звезда зажжённая

над ёлкой в Рождество – дверной глазок плюс
безвозмездный дар – рука пятиконечная
одета, а в ней пожар. В ней иволга,
поющая навзрыд, нечаянная

детская пропажа – спохватишься,
ну а она всё там – фигуркой
подвесного пилотажа
с резиночкой,

-–
пришитой
к рукавам.

От повернувшихся ко мне спиной – тень отделяется
густой молочной пенкой, горит осенний воздух
расписной в проштрафившейся бабочке —
белянке. В него упасть и дальше

ни ногой – и молчаливые, игрушечные танки снуют
в сырых развалинах песка – живут в коробочках
резные лилипуты: в них ниточка дрожит,
а в ней тоска, сухая, как соцветие

-–
цикуты.

Чем старее в каждом звуке страх, тем укромней
дачные чуланы – видишь – солнце вышло
оловянным, маковой росинкой,
буквой /О/. Створки

облака —

токарная резьба, кесарем рассечена надвое – я в
тебя врастаю головою, как врастает новая
луна в кольчатую ветвь земной
орбиты – наливное

яблочко

красы: пуговка – петелька, /Миру —
мир/, пусть все двери будут
приоткрыты, чтобы
слышать,

-–
как уснут
часы.

Всё сильнее дул западный ветер – так Бернини во сне
сдувал с мрамора лишние складки, прикрывая
рукою холодную наготу: волокнистый
бутон зацветающей хлопковой

грозди. В отражении пейзажа

бродила седая вдова – я собою к тебе прирасту через
накрепко вбитые памятью ржавые гвозди: так
стеснительна их теснота в диафрагме
доски. От тоски – до тоски —

расстояние – равное взгляду.

Игрушечный ослик, понукаемый веткой-кнутом, ищет
в бархатном дёрне проросшие зёрна овса. Где
ночная звезда – продолжает над ним
нависать грозным, тонущим

/после…/ – там – сошедший с

изгиба стола, он застынет как вкопанный,
малой берцовою костью – а затем
повернется и сменит во
мне полюса.

Раз, два, три: повернёт алфавитное колесо ручной
карлик в костюме хламидомонады – глубь
кармана – берёзовый туесок – из
которого падают детские

сны – разноцветные фантики – из-под стеклянных
секретов. Собирают на ниточку с кончиком
в виде – блесны – крошки хлеба,
случайные зубы – в них

первое лето, для которого нехарактерна просодия
птиц – пальцы пыхнут – бумагой – листвой
освежёванных веток и срастаются
в панцирь моллюска при

-–
смене страниц.

Каково это – быть разделённым – на собственный
грех, в тихой поре не саженец яблони зреет,
но слово, и торчит из него, как ребро,
намагниченный кнехт —

цирковая уздечка, пришпоренный вол языка: если
резко пойдёт, будет тенью своей окольцован,
если встанет у точки, согнётся электро
дуга. Чиркнешь спичкой —

иголочкой, с шариком-солнцем на шее – заискрит,
повернётся, откроет свой ядерный зев и себя
по бумаге чернильной золою развеет,
и прореху сетчатки возьмёт,

-–
как озимый посев.

Пройдя в круг – ты замылишь следы одноразовым
мелом, под ногами не листья уныло шуршат,
сухожилия слов, в кобуре с букварём —
затаился сверчок-парабеллум.

Натяжение – между предметами – устная речь, как
итог: производная мыльного шара и трубчатой
кости – в беспрепятственной вылазке
слову дано только течь – через

медные трубы, дверные глазки, колченогие гвозди.
Смотровые отверстия выстроят новый приют
из стекляруса – туфа – сравнительной
формы наречий: повернёшь на

себя, и тебя бирюком

назовут, повернёшь от себя,
и ярлык приколотят,
предтеча.

Разбросанный по комнатным углам предел светильника,
бельмо для Минотавра, кинестетическая пыль: то
тут, то там – так виден купол планетария
сквозь свечку. Его пришили за

пробоины к глазам,

как майский вечер к пазухам сирени: чем ярче свет – тем
всё смиренней тени. Один, два, три – пройдись по
узелкам, по лузам позвоночника вслепую:
у равновесия – нет функций —

кроме сна. Здесь

каждый звук сведён в спираль ушную – колье из ржавых
раковин морских, готических наречий погремушка.
И отпечаток кукол восковых – надводных
айсбергов плывущая печаль —

то дно покажет —

то всплывет верхушка – то
замигает, маячком,
диагональ.