Александр Фролов - Внутри точки

(основание для реки), —

прорастёт ли письмо (хоть мы не просчитывали вероятность наперед)?
чего ожидать в такой пасмурный день? – скоплений? дождя? – или…

обломок стены, фотография рта в контексте летящих навстречу
разодранных сумраком фар, беглый символ в устье ночи, перешагнувший
возможность
«раскрыть», что плывёт по зрачку,
если резко коснуться твоих губ обрывком бумаги в слабеющем свете заката
– колебание —

так эхо взрослеет в дугах камней
параллельно расширению зрения.

Вялостью течь вообразить. Ростки принимать – «другим».
Пахнет скошенной травой; серебро опыляет гнёзда, делит надвое «целое»:
тень хрустит,
та что – пение корня,
другая – разлёт сахарной дымки, что и размах голосов
в подтверждение восходящей рукописи, сметающих стальную чешую
со «знания», с какой-либо попытки обернуться «чистой тотальностью»,

формой – уходить в мягкое умирание солнца, вблизи крепостных стен, где вихрь
латает пустоты в местах разрушенных звёзд о крылья тлеющих птиц в окончани
ях августа, но если ближе – страниц, почему-то не принятых почвой,
хотя мы следили,
(разобрав все несвязности, свободно висевшие между скрытных
смещений полудня в регистрах нисходящих потоков пепла),
чтобы книга снилась себе, как лето догорает в бесцветности вырванной фразы из
повествования, так бережно хранимого городскими сумасшедшими.

плантация полыхает схема гнезда
полдень в разрезе разодранные смерчи
гамма
разрез искрит (шов глазу) о каменные суффиксы
кубический свет земляные узоры повторяй изгибы огня сей ночь вскользь
трав
вычитывая кору
досуха

вплетения солнца в полюс
наблюдать из спектра встречные пески приходили цвет армировать
буква шипит в диких библиотеках правее фотография звука
чертеж гаснет так сложно

неравенства ландшафт вкладывает в горизонт

Острота на заглушенных пальцах – синдром?
Живородящие уколы пульсаций:
в предельных точках рассада обретает язык.
Между – пружина заводит дистанцию.

Шнурует ветер отсутствие опоры – воздух пуст, ушел.

Надзеркальная ртуть.
На боку туман подсыхает, спит.
Синяя глина.
Озеро.
Идеальный ноль.

Сфера вне сферы.
Логические орбиты.
Идеи гнезд.

Циркуль, теряющий траекторию: площадь агонизирует в зигзаг – это осадок на дне числа, собираясь цепью из пыли и гари (украденный воздух, клочья, расшитые вороньим зрачком, окна негатив, будто содрать то, что дарит всему двойника – так бесплотный массив, несхватываемый ловушками времени, повторяет миры в мгновенном стирании, как эхо, удаляясь, вытаскивает оси из каркаса, что теснил контуры крика, оставляя петлям их пустоту), размыкает сцепленные руки, разводящие стрелки в диаметр: не смыкается нить вокруг живущего сном нектара в диск пчелы, повиснув концами острыми, как жало, над золотистой фольгой, выстилающей местность.

Продери проломы в застывших,
непроницаемых кольцах: мотки времени – дорога.
Калитка соткана, но шум нараспашку.
Упасть в паутину подзорную.

Из пепла слушает необдуманный взмах, экранирует рука:
циферблат в язвах нити нагревает,
чтобы обрушить переболевшее трудом полотно.

Что определяет цела ли скорлупа? – по холоду речного камня, паратаксис, воздух за бетонной стеной (иногда я так думаю о…), или его движение выдавливает слова из предложения, которое мысленно, в неразличимость, произвол, кипящий днем, что на стальных канатах растянут, дрожит зрачок берега перед наводнением – он: рассечение, ночь, притаившуюся между следов на мокром песке – успей между капель вплести волокно в гриву восточного ветра, связать дорожке, тропинке стеклянной слезы шарф речного огня: окно раздевает моего двойника до телепомех, само раздеваясь, объятиями игровых родников, как падает полдень плашмя на кухонный стол, потом на тетрадь – вода: так спит огонь на левом боку от свечи, и строчка ликует свой первый ландшафт, на грязь опадая.

Разобран полет бабочки, отражается на бумаге:
туман заикается, когда птица отмыкает смолу в накатанном листе.
По ту степень струй себя раскрывает сечение:
морфемный дождь.
По ручьям точки сверять: наборной зуд.

Говорят, что были глаза,
которыми он не посмотрел ей в лицо.

Разгребали золу полярного зноя:
в пятнадцать ветров сгоревших имен —
дома костенели.
Дул снег в раскаленный холод, проносил по слогам порошок,
как бумага цифры.

Каштаны теряли тени:
Цепи бегущего цвета.
Луч от кожи до кожи:
трава – молекулы скорости.

В шёлк кричит кукла, небо вскидывает прядь – смахнуть металлических мух, разогнанных добела: изголодавшаяся материя принимает то, что застряло в кавычках, будто черепица – на грани огня – отсвечивает письмом, но читается – «нора»: домой произнеси по костям, сложив ветвления цифр и взгляд, недоспевший к лицу, той, что ад впишет в кукольный дом, чью поверхность выносят на спинах маковые дети – шипы сновидений – к играющей смолами синеве.