Татьяна Алексеева-Никулина - Обугленное сердце

За жизнь мою, Судьбу мою,
За жизнь моих детей —
За всё её благодарю,
Целую руки ей.

Ты мне подружкою была
(Да что – была?! И есть!),
Ты столько радости дала,
Забот твоих – не счесть!

Смеёшься ли, ворчишь порой
И память ворошишь —
Ты – рядом,
ты всю жизнь – со мной.
От мамы не сбежишь.

Ты только дольше поживи!
Артрит или склероз —
Я боли все приму твои,
Уберегу от слёз!

Мы с тобой поменялись ролями:
Словно доченька ты у меня,
Постаревшая добрая мама,
Моя мама – из света и дня.

Ты, конечно, не просишь игрушек
И не учишь нелёгкий урок.
Просто мир тебе доченькин нужен —
Стариковский-то беден мирок.

И когда ухожу я из дома
(Всё какие-то гонят дела!),
Непонятною силой влекома,
Возвращаюсь, чтоб ты не ждала.

И во взгляде твоём – не тревога,
А тоски, одиночества боль.
Потому и кричу от порога:
«Я вернулась! Я снова с тобой!»

Если выпадет встреча с друзьями,
Где и шутки, и песни, и смех,
Ты посмотришь такими глазами,
Что уйти без тебя – просто грех!

Не сопрано – фальцет очень тонко
Зазвенит и сорвётся на дрожь,
И вопрос, как вопрос у ребёнка:
«А меня ты с собою возьмёшь?»

Я дотоле с тобой неустанно,
Сколько будет дорог впереди.
Посмотрите: вы видите? – мама,
Словно доченька, рядом сидит!

Я в жизнь выходила с одним чемоданчиком,
Оставила дом, помахала родне.
Летела вперёд за звездою заманчивой
И верила в счастье, что выпадет мне.

Да, только – вперёд!
Как прекрасно движение!
Багаж тяжелел – всё хотелось иметь:
Квартиру и дачу, мужчин поклонение,
Карьеру, достаток… Успеть бы! Успеть…

И в бешеной гонке за благами этими,
И веруя в то, что живу, не греша,
Споткнулась о камешек, мной не замеченный,
Но – не обходимый, с названьем «душа».

И что-то заныло тревожно под ложечкой:
Душа, отзовись, примостилась ты где?
Ты в пятки скатилась? Устала немножечко?
Озябла? Во что тебя лучше одеть?

Стоят в кладовой сундуки, чемоданищи,
Пылятся в шкафу крепдешин и меха…
А всё же, душа, обрела ты пристанище?
Ведь ценности эти – всё блажь, чепуха!

И всё оказалось ненужным, незначимым,
Нелепым, смешным в судьбоносной реке…
Я жизнь начинала с одним чемоданчиком.
Из жизни уйду, как и все, – налегке…

Как же быть мне теперь,
Если жизни захлопнулась дверь?!
Ты с судьбой моей был неделим,
Муслим!

Ты был брат, ты был друг.
Если горе давило вокруг —
Я жила баритоном одним:
«Муслим»…

Но сгорел, как свеча,
И слеза о тебе горяча:
Видно, плохо был мною храним
Муслим.

Сладкозвучный Орфей!
Голос твой – и ничей! —
Искрой Божию был осеним,
Муслим!

Святогорье к себе манит —
В эти парки, луга и рощи…
Здесь и дышится как-то проще,
И без боли душа скорбит.

И слова здесь звучат полней,
И сердца не стучат вполсилы…
Здесь, застыв у его могилы,
Плачет Русь…
Я горюю с ней…

Семь красок основных дал людям Бог,
Художник на палитре их смешает —
И на холсте под кистью оживает
Мир, вызывая восхищенья вздох.

Семь звонких нот имеет человек.
Попав однажды в руки музыканту
И повинуясь мощному таланту,
Они бессмертными становятся навек.

А у меня – огромный Божий дар:
Я речью поэтической владею,
Но как-то непростительно немею,
Не в силах передать души пожар

И рассказать, как звёзды хороши,
Как день горяч был на исходе лета;
О том, что не всегда стезя поэта
Становится отрадой для души;

Про тень лесов и про живой родник,
Что пробивает русло меж корнями;
Про пики гор, покрытые снегами,
И про огромный полюсов ледник;

И как натужно тяжелы шаги,
Когда с любимым оказалась в ссоре,
И как спина сутулится от горя…
О, Мать-Природа! Научи и помоги!

Боюсь от слабости сломаться,
Боюсь, что больше не смогу
Жить улыбаясь – притворяться.
Боюсь. И силы берегу.

Мне страшно, если мимоходом
Залезть мне в душу норовят,
Когда душевную свободу
Цепями заковать хотят.

Боюсь людского бессердечья,
Боюсь, что в горе, – в крик сорвусь.
К себе внимание привлечь я
До смехотворного – боюсь.

Боюсь твоим глазам поверить
И недоверия – боюсь.
Боюсь, что ты захлопнешь двери,
Пока я сделать шаг решусь.

Боюсь, не вынесу разлуки,
Когда наступит наш разрыв.
В отчаянье ломаю руки,
До боли губы закусив.

О, это горькое бессилье,
Извечный глупый женский страх!
Когда же мне сломали крылья,
В душе уверенность поправ?!

До седин дожила, а не мудрая:
Ни смолчать не могу, ни польстить.
Хоть встречаю полвека утра я —
Не умею, как надо, жить.

Не постичь мне кодекс бесчестия,
Вытирание ног о друзей:
Проживи на свете лет двести я —
Не постигну – хоть ты убей!

Не понять головой непрактичною
Звон монет и шелест купюр.
А ведь как бывает обычно-то? —
Где конверт – «порядок», «ажур».

И спина моя не приучена
Нужным людям поклоны бить,
И, хондрозом гордости скручена,
Головы не могу склонить.

И в кого задалась, непутёвая?!
Бабка всё твердила: «В отца».
Что ж! Я, может, и бестолковая,
Но хожу, не пряча лица!

Где ты, мой далёкий,
Где ты, мой родимый,
Бродишь одинокий,
Ветрами гонимый?
Тёмными ночами
Кто тебя ласкает,
Жаркими руками
Шею обвивает?
Кто с пути-дороги
Угостит, укроет?
И от пыли ноги
Кто тебе омоет?

Или с поля брани
В рубленой кольчуге…
Кто кровавы раны
Травами врачует?
Где в бреду горячем
Вторишь моё имя?
Стала вещей, зрячей
Бедами твоими.
И перед Святою,
Пред златой лампадой,
На коленях стоя,
Я молю пощады!

Я – прародительница всех:
Я – Ева, грешная, святая.
В тысячелетиях мой грех —
Любовью женщин наделяю.