Фаина Гримберг - Книга Герцогини

Я была совсем одна.
Это должно было развить чувство безысходности.
Надо было совершить, сделать какие-то простые будничные
действия.
И пока я буду совершать, делать эти действия,
чувство безысходности уйдет,
и мне будет казаться, что ничего страшного не случится,
не произойдет…
Я оделась сама, служанок не было.
Всех слуг и служанок не было.
Я оделась в суконное коричневое платье с закрытым воротом,
сама расчесала волосы,
заплела косу и свернула на маковку.
Простая заколка для волос лежала на низком комоде…
Я знала, что придут за мной.
Надеялась, что нет; и понимала, что напрасно.
А всё же…
Вдруг мой брат Массимилиано не решится на это,
не предаст меня…
С утра, пока я мылась и одевалась, меня мучила тошнота страха
И всё вокруг, все мелочи моей обыденной жизни, вдруг обрели
страшную огромную ценность –
серьги, которые я не посмела вдеть в уши,
носовой платок, маленькие ножницы –
возможно, всего этого больше никогда не будет…
Меня вели и везли;
и мне то и дело казалось,
что сейчас вернется моя прежняя, недавняя жизнь;
но она не возвращалась…
Мои служанки
мерзавки
перепуганное быдло
Возможно, им грозили дыбой и плетьми
И потому они старательно и тупо говорили против меня
Их научили говорить…
Ну да, мои наряды поражали блеском шелка, атласа, бархата
Из украшений я любила жемчуг, и по моему приказу
искали и скупали самые дорогие жемчужины
Конечно, ангелом я не была
Но чтобы мыться кровью деревенских девок – ugh su tutti voi! –
тьфу на вас всех!..
Конечно, я могла ужасные слова писать,
когда на меня находило это безумство писания стихов
Такое написать могла, что мой любимый,
он был один-единственный средь многих,
пугался…
Но никого я в жизни своей не убила
только один раз, и по справедливости приказала
А так, я даже ни разу не дала пощечину неуклюжей служанке
за неуклюжество ее.
Конечно, я жила свободно, танцевала, пела,
умела остроумную вести беседу
свои покои украшала золотой посудой, дорогими тканями,
фарфором нежным
И дорого платила художникам за их картины
и задавала пиршества, где пили дорогие вина
и вкушали редкие восточные плоды
Конечно, я предавалась любви порою буйно и открыто
Но когда дело дошло до обвинения меня в совокуплении
с дьяволом-инкубом,
потому что у него хуй большой
Вот когда до этого дошло,
я стала смеяться.
Я знала, что меня уже не оправдают –
надо бы заплакать,
но большой хуй дьявола – очень смешно!..
И вот что мне обидно,
вот что –
обидно, что всё, что происходит со мной,
всё это всего лишь потому, что подлый Массимилиано,
мой брат,
решил завладеть всем, что было во владении моем.
Он всегда был хитрым, подлым
Но когда в живых был мой другой брат, Тиберио,
такого не могло случиться.
Тиберио был суров со мною,
но за его суровостью бывала иногда любовь
и справедливость
А Массимилиано мне мирвóлил,
улыбкой хитрой лисьей улыбался
О если бы чума не унесла Тиберио…
А впрочем, оба они меня не любили…
И конечно, суд не оправдал меня.
Под конец мне стало всё равно, и я не опровергала
никаких обвинений…
Меня приговорили к пожизненному заключению
в моем недавно по моему приказу построенном
загородном дворце,
который уже не был моим,
потому что всё, чем я владела, досталось Массимилиано…
Он вёз меня в карете и уверял, что все комнаты и сад
останутся в полном моем распоряжении,
только выходить за высокую ограду сада нельзя будет…
Но едва мы приехали, как меня отвели
в страшную маленькую комнату в подвале.
Дверь наглухо забили,
оставив в самом низу лишь маленькое отверстие
наподобие окошка,
оно открывалось и закрывалось снаружи;
через него просовывали один раз на дню
кружку воды, ломоть хлеба и похлебку в оловянной миске;
а я могла высунуть горшок,
чтобы вылили мои нечистоты…
Я и теперь так живу.
Но только подлый бедный несчастный Массимилиано
моим богатством недолго питался, как ворон кровью.
Тлетворное дыхание чумы вошло в его покои и убило…
Сказал мне об этом голос моей невидимой тюремщицы,
которая со мной не говорила ни прежде, ни потом…
Я знала, что это женщина –
звучание шагов было женское,
и руки – сильные, но женские;
и голос грубый, но женский прозвучал…
Меня не освободили после смерти Массимилиано…
Моя вина, быть может, и не так уж велика
Я была слишком невоздержанна на язык
И слишком любила наслаждения и радости…
Я слишком…
Терзает кашель грудь
Вот скоротечная моя чахотка – смерть матери моей
Я знала, что я так умру
Я долго умираю, на грязном полу засохла моча
Я узнала, поняла,
что есть такое состояние измученного тела,
когда молишь Бога о скорой смерти.
О Богоматерь, смилуйся, ведь я ни в чем не виновата!
Сейчас не смею я произнести слово Paradiso
Но знаю я одного человека, он молится за меня
и будет молиться, ведь я его люблю.

Я в заточении.
Иногда вдруг я не то чтобы не могу в это поверить,
я просто непонятным образом чувствую,
что это странная неправда;
что сейчас я откину простыню, встану с этого жесткого тюфяка,
брошенного на грязные доски
деревянного пола;
и не буду ходить в десять шагов от одной стены
до другой,
а выйду резко в широкую галерею
громким звонким голосом стану звать служанок
стану долго и с наслаждением мыться
в большой ванне на львиных лапах
Мои волосы причешут
я оставлю их распущенными по плечам
Меня оденут,
застегнут все крючки и пуговицы
затянут шнуры корсажа
Я буду пахнуть душистыми эссенциями
Я нарочно пойду босиком по мозаичным полам анфилады
узких и широких комнат,
ощущая пышность юбки…
Жизнь полетит по-прежнему
Вернется моя свобода!..
И тотчас вонь мочи из грязного горшка
И я сижу, откинув простыню,
на жестком тюфяке,
обтянув подолом согнутые в коленях
и поднятые к подбородку ноги
Лодыжки опухли
Мерзавцы не дали мне даже самого простого платья,
я в одной сорочке…
У меня нет чулок
Мне не оставили гребня…
Волосы посеклись
Я дергаю прядь, зажимаю в горсти
белесые истончившиеся волосы…
Я хочу увидеть моего сына!
Но ко мне никого не допускают…
После его рождения мне казалось, что боли внутри моего тела
никогда не пройдут!
Но они прошли, исчезли…
Он был запеленат в белое
Было видно, как шевелятся его ручки и ножки
в пеленках
полусогнутые, как у всех младенцев
Его глаза увиделись мне совсем черными
и большими округлыми
из-под белого чепчика, который был ему немного велик
Его глаза смотрели внимательно
Над ним склонился белый головной платок
кормилицы молодой,
складчатый, как у всех кормилиц
и у испанских придворных дам.
Полусогнутыми младенческими пальчиками
он сильно и сосредоточенно
трогал ее грудь…
Он уже тогда был похож на своего отца,
на мою непонятную мне самой любовь,
которую я непонятно почему
и до сих пор воспринимаю как единственную…
А моей старой кормилице я сказала, что убью ее,
если с моим сыном что-то случится!..
Время показало, что я переоценивала
свою силу…
Ведь у меня всегда были верные люди
Большие деньги и угроза жестокого наказания удерживали их
от предательства.
Впрочем, оказалось, что денег всегда возможно пообещать
и даже и заплатить больше,
а наказанием пригрозить еще более страшным.
Но сейчас я не хочу думать об этом…
Кормилицей моего сына была здоровая сильная крестьянка,
жена арендатора в поместье того самого нотариуса;
я звала его шутя моим фамильяром,
волшебным помощником.
Он же и составил мое завещание.
Всё доставалось моему сыну.
После моей смерти мой мальчик должен был унаследовать
огромное богатство!..
Но если бы мои братья узнали о моем сыне,
они бы его убили.
Но и мне всё стало бы всё равно,
и я бы нашла способ убить их;
нет, просто убила бы открыто, у всех на глазах.
А того, кто осмелился бы донести им о моем мальчике,
я пытала бы дó смерти своими руками!..
Мой мальчик будет богат.
Массимилиано ничего не достанется…
Несколько раз в году я навещала моего сына.
Я не выношу верховой езды и тряских карет;
меня всегда несли в закрытых носилках.
И завидев остроконечную крышу крестьянского дома,
я приказывала нести меня быстрее,
раздергивала занавеси носилок…
Ему было четыре года
Я быстро подошла к нему
Он сидел на корточках на мягкой деревенской траве,
кудрявый, как его отец,
и смотрел на меня серьезно, почти сердито;
сунув палец в рот.
Я подняла его за руки, охватила его щеки ладонями
Он пытался отвернуться
Я ощущала, что его щеки тугие крепкие…
Отпустила руки от его лица…
Крестили его в три года.
Было несколько крестных отцов и матерей,
как положено для законных детей богатых родителей.
Мой фамильяр всё устраивал на мои деньги.
Но никто так и не дознался, чей это ребенок.
А если кто и догадывался, то знал, что надо молчать,
никому не хотелось попасть в беду…
Я стояла за колонной и наблюдала за обрядом крещения
Священник вывел за ручку
мальчика в крестильной рубашечке.
И вдруг все увидели на белой ткани отчетливый силуэт
маленькой рыси!
Я не находила этому рационального объяснения;
я была поражена, как и все.
А все бывшие в церкви нашли, что это добрый знак!
Ведь рысь это символ честности, учтивости,
умения хранить тайны,
и зоркого духовного зрения!..
Когда мальчика переодевали, рысь исчезла…
Всё же он не был законным ребенком;
но записан был как признанный крестьянином,
мужем его кормилицы.
Фамилию по моему указанию мой сын получил Buono.
Вдруг моим сознанием овладела странная для меня
наивность;
и я подумала, что с таким прозванием
ему легче будет расположить к себе людей…
И я же дала указание назвать его Винченцо.
Так звали его отца,
погибшего загадочно и страшно:
одним утром его увидели мертвым,
с разбитой головой,
у подножья лестницы бедного дома,
где он нанимал чердачную каморку,
когда приезжал ко мне из Болоньи,
где учился.
Я могла бы предоставить ему хорошее, даже и богатое
жилище.
Но несмотря на свою внешнюю хрупкость, он был настоящим
мужчиной,
и находиться на содержании у женщины ему претило!..
Я подозревала моих братьев,
но уличить их не было возможности у меня…
Святым покровителем моего сына я выбрала
святого Винсента Сарагосского,
покровителя виноделия и ораторского искусства…
По восьмому году мой мальчик уже что-то знал обо мне.
Сам подбегал, смотрел с приязнью, давал мне руку…
Мы гуляли на опушке леса близ деревни.
Мы молчали, но я была счастлива…
Вдруг он спросил, правда ли, что я умею гадать.
Я иногда баловалась этой забавой с гостями –
кто ему рассказал?..
Я взяла его маленькую руку,
посмотрела на маленькую ладонь,
и сказала ему о его счастливом будущем…
Всякий раз, когда я приезжала, он спрашивал,
когда я приеду снова…
По протекции всё того же нотариуса мой сын поступил
в пансион при городской школе,
где наставники отметили его способности
и прилежание, особенно в изучении латыни.
Я навестила его один раз,
скрыв лицо под густой вуалью
по совету моей старой кормилицы,
чтобы никто не узнал меня…
В одной руке я держала плоскую шкатулку с конфетами.
Я вошла в рекреационную комнату,
скупо убранную,
с двумя полукруглыми окнами без занавесей.
Мой мальчик смирно сидел за столиком
с расставленными шахматными фигурками,
положив ладони на свободное место на столешнице.
Он смотрел прямо перед собой,
на меня даже не посмотрел…
Помню, что я это всё сделала,
но не помню, почему я это сделала.
Я быстро откинула вуаль,
свободной рукой смахнула на пол шахматы
и поставила шкатулку на стол.
Винченцо улыбнулся.
Я быстро наклонилась к нему, расцеловала в обе щеки,
коротко смеясь…
потом в глаза…
Он зажмурился и тоже засмеялся…
Я села рядом с ним,
близко придвинув неудобный жесткий стул
с резной спинкой…
Мы ели конфеты,
похожие на разноцветные полудрагоценные камешки.
Потом я сказала, что мне надо идти.
Он взглянул на меня быстро и внимательно,
и спросил, можно ли угостить конфетами
других мальчиков.
Я энтузиастически повторила: «Да! Да!»…
Он шел, не оглядываясь,
глядя себе под ноги,
и прижимая шкатулку к груди,
к вельветовой коричневой курточке…
Я опустила вуаль…
Как некогда его отец, он стал студентом в Болонье;
изучал Римское право.
Я уже мечтала увидеть его знаменитым юристом,
когда вдруг нотариус получил от него письмо,
Винченцо писал, что покидает Болонью,
и настоятельно просит не искать его…
Спустя небольшое время до меня дошли слухи о театре,
где подвизался с большим успехом новый Арлекин –
Винченцо Buono…
Говорили, что он лучший…
Я отправилась в тот самый город…
Мой кортеж занял чуть не всю площадь перед театром –
запряженные лоснистыми породистыми лошадьми
четыре убранные шелком и бархатом повозки,
открытые носилки,
слуги в ливреях моих цветов – зеленое и золотое…
Затем мне всё же пришлось приказать им отъехать
подальше.
Потому что площадь начала заполняться народом.
Из разговоров на площади я поняла, что сегодня
представление короткое и бесплатное,
для того, чтобы люди поняли,
что стоит платить за спектакли в последующие дни.
Неподалеку от здания театра поставлен был помост,
куда взбежал, подпрыгнув, стройный красивый юноша
в нарядном белом камзоле, в белых чулках
на стройных ногах,
в башмаках, застегнутых на позолоченные пряжки;
он плавно раскидывал руки, хитровато улыбался;
и маленький тонкий локон спадал на правый висок…
Юный актер победительно говорил, пританцовывая,
комический монолог Арлекина,
заставляя народ на площади смеяться.
Он говорил о хитростях и плутовстве,
присаживался на табурет, нарочно поставленный;
откидывался назад и сам смеялся,
предавался веселому смеху,
изящно взмахивая руками…
После представления я беседовала с директором театра
в его кабинете.
Я сказала, что мне понравилось представление,
хотя выступил всего один актер.
Он говорил, что Винченцо прекрасный трудолюбивый актер,
склонный к недовольству собой, что хорошо…
В гримерной комнате Винченцо вытирал мягким полотенцем
только что вымытое лицо…
Я ни о чем его не спрашивала,
взяла его руки в свои
и поцеловала в щеку…
Он так походил на своего отца,
такого кудрявого красивого и остроумного…
Выйдя из театра, я упала без чувств.
У меня пошла горлом кровь.
Бесчувственную, меня перевезли
в ближайший монастырь клариссинок.
Настоятельница послала за врачом-греком…
Когда я наконец очнулась,
Винченцо стоял у моей постели.
Вошла одна из монахинь
со стаканом лекарственного питья,
и почтительно обратилась к нему:
– Вы сын госпожи?
– Сын, – ответил он коротко и сдержанно.
Меня охватило тревожное чувство счастья,
несмотря на боль в груди и слабость во всем теле…
Настоятельница впоследствии говорила мне,
что никогда не видела сына,
который так принимал бы страдание матери,
как свое страдание…
Вскоре я начала поправляться,
но беседы мои с моим сыном были порою тяжелы.
Однажды он воскликнул запальчиво,
что не испытывает ко мне ни сыновней любви,
ни дружеских чувств;
ничего – кроме непонимания и отвращения.
– И я не виноват, я не по своему желанию пришел
в вашу жизнь…
– Прости меня хотя бы за то, что я тебя люблю, –
произнесла я с несвойственным мне смирением.
Потом я спросила, чего бы он хотел в своей жизни.
Он глянул на меня с мягкой насмешливостью
и какой-то остренькой хитрецой,
и ответил:
– Вы, госпожа, ничем не можете мне быть полезной,
и мне от вас ничего не нужно.
– Но я завещала тебе всё мое состояние! –
мне было трудно говорить…
– Не умирайте! – возразил он. И продолжил:
Самое истинное в человеческой жизни – дерьмо,
в которое в итоге преобразуется человеческое тело.
– А душа? – с трудом невольно проговорила я.
– Кто знает… – он не договорил и посмотрел на меня,
и повторил: «Не умирайте»…
Тогда я выздоровела, а сейчас я в заточении;
и я так хочу увидеть моего сына!