Мария Эрдман - Мистерии и поэмы

Я останусь как след эпитафий
на надгробии божеской жизни.
Тенью страхов и цепью стараний,
обрести зов бессмертия трижды.

Появлюсь в зове рощ песнопенных,
в тень фольварка войду незаметно.
Стану идолом для легковерных
и одним из бродяг в русском гетто.

Сквозь пространство абстрактность и время
ветровой вздох земля испускает.
На века. Рядом с ней, как идальго,
светлый дух жар небес поглощает.

Ушло прекрасных поколенье!
Сиротски – тихо шепчет небо.
Борьба. Мучение. Терпенье!
Народ богов, Гипербореи!

Той неприкаянной судьбины,
желанья смерти и бессмертья,
не пожелал бы даже идол:
бездумной веры воплощенье!

Но вы справлялись и терпели
и храм души остался целым.
Безбрежным кладбищем навеки,
чужих молитв и песнопений.

Забытым прахом прошлой вехи.
Венец огня, дыханье в вечность!
Взгляд херувима: жгуч и тонок,
зов на борьбу как крик прощенных!
Лети в Эдем, на свет, потомок!

Предназначена для боли,
грубой жизни, жара сплетен.
Не для сахара, для соли.
Крест ей данный будет вечен!
Не спасет ни тень прохлады,
не измученный молитвой голос.
Громкий возглас канонады.
Битва. Смерть. Эдем и Хронос.

Глубинно жмется, ерзает и бьется
мой циферблат внутри
и бешено стучит..
И стрелка в вечность, в небо рвется!
Но крыльев нет. Материя. Пиит.

Догматы веры сковывают руки.
Жестокость нравов. Tertium non datur.
Вселенский хаос, зыбкость духа, строки
страдают вечно. Но огнем! огнем!

Лети, моя гондола, в вертикали,
в небесные пейзажи сквозь миры..
Я полечу с тобой, но первоткани,
плоть, оставлю для страдающей земли.

Звук отчаянья слепит, пробирается внутрь.
С частотою души он вливается в суть
моего мирозданья, ощущенья побед.
В горечь страсти и муки,
протяженности лет.
Так Шопен одинокий, в сумрак звука входил.
Лился свет фортепьянный, неустанно парил
над сознаньем уставших, жалких толп недотрог.
Резонировал часто, но внезапно умолк,
поглощенный глазами полудуш, полутолп.
Вечность музыки смолкла, тихо плачет фагот.
Но внутри обертоны, не смолкают, кружат.
Выявляя все чаще самобытную навь.

До знака бесконечность не дойти.
Фатальность сцен исчезла в эго.
Мы сбиты в ясность. Вмиг, пути, сошли на нет,
как крик поэта.
Безумство действий – грех и явь.
Ты обними меня до встречи
с печалью новой – страх и страсть.
И потуши как Эрот свечи.

Вечерняя кантата не смолкает.
Кружит и воет. Воет и молчит.
Частицы мирозданья поглощает
и смерть мне одинокую сулит.
Скитаюсь, как изгнанник, по долинам,
очерченным рукой создателя-творца.
По черным, болью выжженым пустыням..
Дорогам, где начало лишь с конца.
С конца – начало перспективы!
Убийство вечности оставь слепым!
Я чужд и немощен отныне,
иду путем для вас чужим.
Немая тень с лица спадает.
Я альтер – эговский больной.
Виновник собственных обьятий,
наедине с самим собой.

Безмолвным прахом реки веют,
что вспоминаю сеть эпох.
Заложниц вечности отныне,
Лихих, отрубленных голов.
По лицам мертвым и ослепшим,
покрытых рясой наготы,
я узнаю не вновь воскресших,
а сгустки вечной пустоты.
Порочный сад и лимб Эдема —
хранитель памяти святой.
Отныне присно и навеки
вмиг потерял блуждающий покой.

Основа не союзница любви!
Поэтому явлюсь ее началом
И в ноги кинусь Вам. Увы-
все не закончится романом.
Ведь вы не Вертер.
Я, увы, не Демагог.
И на Шарлотту С. нисколько не похожа.
Поэтому не создавайте ложных догм,
в обличье страсти томного вельможи.
Кладите финку в ножна, бросьте взгляд
на вашу Клеопатру с римским обожаньем!
И уходите. Расточая яд,
из сердца вашего, смертельным содроганьем.

Безумный крик полустолетий
осядет рясой темноты
в некрополь душ, полуистлевших,
как новый образ суеты.
Виновник страхов и упреков,
страдалец вечности слепой!
Ты, как Христос, давал дорогу
и благоденствующий покой.
Играл ты пальцами Шопена
И кистью Врубеля водил.
И словом Бродского – поэта
вселенский хаос усмирил.
Все беззаконья и пороки
ты заливал как, кровь, огнем.
Безмолвных демонов портреты
уничтожал святым мечом!
Великий дух! Воззри на землю!
Жаровен пламя остуди.
Священность лжи предай забвенью!
И род ты святый, вознеси!

Скорбяще спящее сознанье.
Безмолвны демоны души.
Я обреку себя на счастье
явившись в центр пустоты.
Мой Парфенон теперь, лишь память
о беспорядках тех частиц,
что существом моим являлись
и бессловесностью страниц.
Страдала богом как страстями
и возносясь, скорбела вслух.
Анафем терпкие печали
связали крепко плоть и дух.
Лишь оттого, что плоть тесна мне,
а дух не сведущ о земле,
то пустота являлась светом,
тоннелем веры в темноте.
И в перспективу уходящий,
бездушный хаос явит мир:
полупустынный и смотрящий
не в суть вещей, но через них.