Сафонова-Пирус Галина - Рассказы, эссе, стихи

И решительно нажал одну из кнопок, отчего машина вдруг наполнилась светлой, но грустной музыкой. «Как же созвучна она и рассказанному Данилой, и этому забытому людьми полю!» А впереди, под стайкой почти белых, сбившихся над краем поля облачков, уже серели крыши тех самых покинутых домиков, к которым ехали.

По чуть шелестящей прошлогодней, не тронутой колёсами машин траве, мы въехали в деревню:

– Всё. Приехали. Хорошо, что наш дом почти крайний, а то дальше… – Усмехнулся, пропел: «Там, где кончается асфальт…» И уже мы идём по чуть заметной тропке к старушке, сидящей у следующего дома.

– Баба Настя, здравствуйте! – приветствует её Данила: – Что, вышли на солнышке погреться?

Она какое-то время смотрит на него отчуждённо, словно не признавая, но вдруг губы складываются в подобие улыбки:

– Да вот… – поглаживает белого кота, уютно свернувшегося на коленях, – Греем свои старые косточки, день-то какой сегодня погожий. – И её глаза оживают, всплёскивает руками: – Ба-атюшки, а батя-то твой ишшо из лесу не возвернулся с подругой моей…

– Ну и ну… – Данила вынул мобильник, стал набирать номер: – Я же ему вчера звонил, что приеду, а он…

– Да знаить он, знаить, но надумал сморчками тебя угостить, вот и… – Сунула выбившуюся прядь волос под платок: – Да не звони ты ему, не надоть… – кивнула на руки Данилы, – он уже скоро придёть.

Но Данила уже говорит в мобильник: «Здравствуй, здравствуй. И где ты сейчас, далеко убрёл?.. А-а, километрах в трёх… Возле чего?.. Той самой сосны, которую мы с тобой?.. Ну, хорошо, ждите, я сейчас подъеду».

И пока разговаривал, старушка всё поглядывала и поглядывала на меня настороженно. «И почему так смотрит?» Наверное, и Данила это заметил:

– Вот, баба Настя, представляю… Моя давнишняя знакомая, коллега по работе. Привёз её с вами познакомить и с деревней.

– А-а, – И взгляд старушки подобрел: – То-то я смотрю, смотрю… вроде бы не твоя жена… – И почти улыбнулась: – А знакомить… Что ж, с нами-то можно и познакомить, а вот с деревней… – Опустила руку на кота: – Кот с собакой, коза, твой батя да мы с Марьей… вот теперя и вся наша деревня.

– И всё же хочу показать ей… – улыбнулся Данила мне, – хотя бы один из брошенных домов, может, подскажешь в каком двери не забиты?

– Да они во всех хатах не забиты, входи в какую хошь. Приезжають же разные, шарють в них, всё ищщуть, ищуть чавой-то, вот двери и посломали.

«Как сказала-то беззлобно! Спросить о чём-либо?»

– Бабушка Настя, а разве вам не страшно, когда приезжают такие… искатели?

– А чего бояться-то? Что у нас грабить? Раз пришли ко мне, стали деньги искать, а я и говорю: да что ж вы ишшите? Пенсию мою дочка на карточку получаить, за неё продукты мне из городу привозить, вот и нетути у меня денег. И не ишшыте их, не старайтеся. Так ничаво… повернулися и ушли.

– Ну ладно, баба Настя, – Данила сунул телефон в карман куртки, – я поеду за батей, а ты покажи… – кивнул на меня, – моей коллеге дом, в который она могла бы войти, посмотреть, что там… как там, я-то уже насмотрелся.

– Да пусть идёть во-он в тот, – кивнула на обнесённый почти рухнувшим забором: – Там Хабаровы жили. Стариуки-то недавно померли, а молодые уже давно по городам разъехалися.

По полёгшей бурой траве я пошла к тому дому, – «Еще крепкий какой… и даже красивый.», – обошла провисший забор, через висящую на одной петле калитку вошла во двор и на меня меж когда-то голубых резных наличников глянуло распахнутое окно с еще целыми стёклами, – «Словно приглашает во внутрь заглянуть.» – но пока осмотрелась. У сарайчика – два улья без крыш, рядом – бочка, опоясанная лыком, к углу хаты доверчиво прильнувшая собачья будка. Подошла к перекошенной распахнутой входной двери, – «Боязно заходить во внутрь.» – но переступила сломанную ступеньку и за провалом тёмного коридорчика три окна лучами солнца высветили диван и кресло со вспоротой обивкой. – «Наверное, налётчики в них деньги искали.» – на полу – ворохи одежды, детское розовое платьице, чёрная юбка, полосатая рубашка. – «А ведь когда-то всё это носилось, кого-то согревало.» – Перешагнула через куртку с беспомощно раскинутыми рукавами, подошла к столу. С краю бледно синела выцветшая тетрадка, – «… ученика 4-го класса Хабарова Саши» – из-под неё выглядывал зелёный краешек обложки книги, – «Виталий Бианки. Лесные домишки.» – рядом выпотрошенной внутренностью и оборванными проводками темнел приёмник, – «Ведь его слушали, из него песни неслись.» – над ним на стене висела выцветшая фотография военного с ромбиками в петлице, смотрящего с немым вопросом, – «Словно спрашивает: чего ж меня-то здесь оставили?»

А почти посреди хаты по-хозяйски возвышалась большая русская печка с посеревшими боками, услужливо подставлявшая свои печурки, – «Ну давайте мне ваши мокрые варежки!», – вокруг неё со стен свисали местами содранные обои с уже непонятными рисунками, – «И под ними деньги искали? – а над моей головой – ощетинившаяся доска проломанного потолка. «Как же тоскливо стало от всего этого!» И я вышла. Путаясь в траве, пошла вдоль улицы, приостанавливаясь напротив других домов и на одном из них увидела выцветшую табличку с надписью: «Здесь живёт заслуженный колхозник…», но фамилия почему-то была соскоблена, а на другом – потускневшую красную звезду, – «Наверное, ветеран войны там жил. Ну да, баба Настя говорила, что ушли на фронт семнадцать мужиков, а возвратились только двое». И теперь эти покинутые пустые дома, потемневшие «ликом», молча смотрели на меня и их «взгляды» казались немым упрёком. «А ведь когда-то в таких же жили и мои предки. Но что осталось во мне от их жизни? Ни-че-го. Жалею ли об этом? Да, конечно…» И тут услышала длинный сигнал машины, – «Данила приехал. Надо возвращаться».

И было продолжение этого удивительного дня на крыльце дома с отцом Данилы Алексеем, с бабой Настей и её подругой Матрёной, с лохматым черным псом по имени Шарик, сразу признавшим меня «своей», белой козой Нюркой, пощипывающей чуть пробившуюся травку в окружении нескольких безымянных рыжих куриц и пёстрого красавца-петуха. И были еще вкуснейшие жареные сморчками, только что принесенными из лесу и чай, заваренный чабрецом. А вокруг нас торжествовала весна и молодые берёзки по одной или стайками наступали на покинутую деревню, пробирались в её огороды, дворы. «Так вот почему Данила назвал весну нахальной! Да, именно в такие весенние дни торжествующего обновления природы более всего заметно, как берёзы наступают на покинутую деревню. И есть в этом нечто тревожащее и даже мистическое, ведь совсем скоро укроют они собою всё домики. Грустно. Но что делать? Жизнь продолжается».

Уже в сумерках ехала я автобусом в свой «серокаменный город». Впереди, прямо над трассой, висела огромная луна, за окном то и дело проплывали размытые пятна фонарей и световые блики словно высвечивали недавно прожитые часы: «Какой же длинный, но наполненный день прожила я сегодня благодаря Даниле, еще не утратившему самого сокровенного, – родства с родным гнездом, – его отцу, не принявшему „тесных клеток“ города и двум старушкам, оставшимся верными деревне.» И, может, еще потому этот день согревал мою душу, что не услышала я от них жалоб на кого-либо или на свою участь, которые так часты от моих соседок, живущих в своих «серых», но тёплых и защищенных «клетках», и своё прожитое воспринимали эти трое как данность, как простое продолжение их деревенской жизни.