Бенедикт Лифшиц - Полутораглазый стрелец

Во всех садах плоды играют соком.

Ко всем Тебе прямы Твои стези:

Где ни пройдешь, Ты всё пройдешь востоком -

О, только сердце славою пронзи!

Раскрыт дымящийся кратер,

И слух томится - наготове -

И ловит песенный размер

Переливающейся крови, -

И рифма, перегружена

Всей полнотою мирозданья,

Как рубенсовская жена,

Лежит в истоме ожиданья…

К чему ж - предродовая дрожь

И длительная летаргия?

О, почему уста тугие

Ты все еще не раскуешь?

Иль, выше наших пониманий,

Ты отдаешь любовь свою

Тому, что кроется в тумане

Да в смертном схвачено бою?

Мне ль не знать, что слово бродит

Тем, чего назвать нельзя,

И вовнутрь вещей уводит

Смертоносная стезя?

Что в таинственное лоно

Проникать нельзя стиху,

Если небо Вавилона

Есть не только наверху?

Но, очаровать не смея

Явной прелестью ланит,

Ты зовешь меня, алмея,

В мой возлюбленный гранит.

И мой дух, нарушив клятву,

В сумрак входит роковой,

В соблазнительную сатву,

В мертвый город над Невой.

И лечу - отныне камень,

Позабывший о праще,

Отдаю последний пламень

Тайной сущности вещей.

Вот оно - ниспроверженье в камень:

Духа помутившийся кристалл,

Где неповторимой жизни пламень

Преломляться перестал.

Всей моей любовью роковою -

Лишь пронзительным шпилем цвету,

Лишь мостом вздуваюсь над Невою

В облачную пустоту.

И в таком во мне, моя алмея,

Ты живешь, как некогда в стихах,

Ничего кругом не разумея,

Видишь камень, любишь прах.

А о том, что прежде был я словом,

Распыленным в мировой ночи,

Если в этом бытии суровом

Есть и память, умолчи.

Нет, не в одних провалах ясной веры

Люблю земли зеленое руно,

Но к зрелищу бесстрастной планисферы

Ее судеб я охладел давно.

Сегменты. Хорды. Угол. Современность.

Враги воркуют. Ноги на скамье.

Не Марксова ль прибавочная ценность

Простерлась, как madame de Рекамье.

Одни меридианы да широты,

И клятвы муз не слышно никогда:

Душа! Психея! Птенчик желторотый!

Тебе не выброситься из гнезда.

О, только б накануне расставанья

Вобрать наш воздух, как глоток вина,

Чтоб сохранить и там - за гранью сна -

Неполной истины очарованье.

Самих себя мы измеряем снами,

На дно души спускаемся во сне,

И некий дух себя измерил нами

В первоначальном дыме и огне.

Он в этот миг установил навеки

Зодиакальный оборот земли

И русла вырыл, по которым реки

Людских существований потекли.

О темный голос, ты не льстишь сознанью,

Ты воли извращаешь благодать:

Я не хочу видений смутных гранью

Во сне довременном существовать!

Что на весах у судии любого

Вся участь Трои в Ледином яйце,

Коль в этот стих облекшееся слово

Уже не помнит о своем творце?

Оно само пересекает воды,

Плывет по сновидениям чужим,

И утлый мир божественной свободы -

Где ни приснится - неопровержим.

Чего хотел он, отрок безбородый,

Среди фракийских возлагая гор

На чресла необузданной природы

Тяжелый пояс девяти сестер?

Преображенья в лире? Урожая

Полуокеанического дна -

Чтоб, новый небосвод сооружая,

Спустилась долу вечная весна?

Но - предопределенною орбитой

Ты двуединый совершаешь ход,

И голова над лирою разбитой

Плывет по воле сумасшедших вод.

Так в чем же, наконец, живет простая,

Неразложимая твоя душа,

То Парфеноном полым прорастая,

То изнывая в жерди камыша?

И где же сердцевина небосвода,

Когда, фракийским ужасом полна,

Захлестывает пояс хоровода

Твоей свободы дикая волна?

И все-таки - и все-таки, немея

В последний час, зову тебя: Психе!

И все-таки системы Птоломея

Не признаю ни в жизни, ни в стихе!…

Как только я под Геликоном

Заслышу звук шагов твоих

И по незыблемым законам

К устам уже восходит стих,

Я не о том скорблю, о муза,

Что глас мой слаб, и не о том,

Что приторная есть обуза

В спокойном дружестве твоем,

Что обаятельного праха

На легких крыльях блекнет цвет,

Что в зрелом слове нет размаха

И неожиданности нет.

Но изрыгающего воду

Слепого льва я помню вид

И тяготенья к небосводу

Напрасные кариатид,

Затем что в круг высокой воли

И мы с тобой заточены,

И петь и бодрствовать, доколе

Нам это велено, должны.

Насущный хлеб и сух и горек,

Но трижды сух и горек хлеб,

Надломленный тобой, историк,

На конченном пиру судеб.

Как редко торжествует память

За кругозором наших дней!

Как трудно нам переупрямить

Упорствующий быт камней!

Безумное единоборство -

И здесь, на берегах Днепра:

Во имя мертвой Евы торс твой,

Адам, лишается ребра.

Не признавая Фундуклея

И бибиковских тополей,

Таит софийская лилея

Небесной мудрости елей.

Растреллием под архитравы

Взметен, застрял на острие

Осколок всероссийской славы -

Елизаветинское Е.

Но там, где никнет ювелира

И каменщика скудный бред,

Взгляни - в орлином клюве лира

Восхищена, как Ганимед.

Скользи за мною - над затором

Домов, соборов, тополей -

В зодиакальный круг, в котором

Неистовствовал Водолей.

Чу! Древне-женственной дигамме,

Ты слышишь, вторит вздох самца!

Чу! Не хрустит ли под ногами

Скорл у па Ледина яйца?

Ты видишь: мабель и дилювий

Доступны, как разлив Днепра,

Пока звенит в орлином клюве

Лировозникшее вчера.

Оно - твое! И в кубке Гебы,

На дне ли скифского ковша -

Одна и та же вечность, где бы

Ее ни обрела душа.

И вот умолк повествователь жалкий.

Прародины последняя заря,

Не догорев, погасла в орихалке…

Беспамятство. Саргасские моря.

Летейский сон. Летейская свобода.

Над памятью проносятся суда,

Да в простодушном счете морехода

Двух-трех узлов не хватит иногда.

Да вот еще… Когда, смежая очи,

Я Саломее говорю: пляши! -

В морях веков, в морях единой ночи

Ты оживаешь, водоросль души.

О танцовщица! Древняя русалка,

Опознаю сквозь обморок стиха

В твоих запястьях отблеск орихалка

И в имени - все три подводных «а».

А по утрам, когда уже тритона

Скрываются под влагой плавники,

Мне в рукописи прерванной Платона

Недостает всего одной строки.

Как душно на рассвете века!