Дмитрий Гавриленко - Развилка. Поэмы и были

Мэр наш коротко сказал,
От волненья красный:
«Нынче площадь – это зал
Ясный и прекрасный.
Урожайный, щедрый год —
Царь и в нашем стане.
Оторвись вовсю, народ!
За сверкающий уход
Веселиться станем».
И добавил Дед Мороз:
«Чтобы не грустилось,
Чтобы елось, и пилось,
И хотелось, и моглось —
Празднество открылось!».
Из кастрюли пар густой —
К девушке опрятной.
Здесь блины. А к пиву – строй,
К бочке необъятной.
Я стою в большой толпе,
Хмурой и суровой.
Приз повешен на столбе
На семиметровом.
От смущенья льётся пот:
Все знакомы лица.
Знаю тех, кто люто пьёт,
Как ему не литься?!
Свежий столб, как мёд, душист,
Гладкий, как ракеты.
Первым друг мой, тракторист,
Надевает кеды.
Я полезу босиком,
Обняв, как молодку,
Стройный вяз. Схвачу рывком
Приз – бутылку водки.
Слезу, спрыгну прямо в круг —
Все меня встречают.
Ты прости меня, мой друг,
Я тебя – прощаю.
Выпьем все по два глотка
Из бутылки светлой,
Поболтаем у лотка
С продавщицей Светкой.
Вот промчится тройка вдруг,
Кони – как в доспехах.
Управляют восемь рук,
Колокольчик во весь дух
Грянет звонким смехом.
Дед Мороз, совсем как мы,
Смотрит новосёлом,
А затем в костре весёлом
Спалит чучело Зимы.

Я шёл по выпасу, коров
Пасти ещё не начинали,
И вымахали будь здоров
Травы высокие причалы.
Со мною фотоаппарат
Для непочатой фотоплёнки.
Здесь можно было выбирать
Цветы в траве, их шёпот звонкий.
Подстепь играла красотой,
Идущей от земли и неба,
И неприметной, и простой,
Обычной, словно сила хлеба.
Я размышлял о глубине,
Родившей Бунина-поэта.
Сполна подстепь раскрыла мне,
За что любима и воспета
Одним из вечных сыновей,
Шагавших, как и я, по лугу,
Стихи читавших только ей —
Неизбалованной подруге.
В руках журнал, а в нём – слова
О под межой уснувшем нищем:
Травинку с корнем не сломать
В её родной, привычной нише.
Пырей, лядвенец, клеверок
Идут, спеша, до горизонта.
О мир душистый! Будь здоров
В лучах от бунинского солнца.
Слежу, усталый, за тобой,
Надеясь сделать редкий снимок.
Желтеют донники толпой,
Люцерна пробегает мимо.
И вдруг из тихой пестроты —
Она цвела, меня касаясь, —
Взметнулся длинноногий заяц,
И поскакал, и след простыл.
Я растерялся, не успел
Сфотографировать косого,
Большого, шустрого такого,
Что был беспечен или смел.
Во мне осталось лишь одно:
Он распростёрся над землёю,
Как меховое полотно,
Едва не порванное мною.
Исчез стрелой, ничто вокруг
О беглеце не вспоминало.
Лишь я в траве увидел круг —
Ни много это и ни мало.
Но стал невольно размышлять
О светло-сером, длинноногом.
И неба вековая гладь
Позволила узнать о многом.
Ни тучи не было на нём,
Ни облака в глубокой сини,
А солнце праведным огнём
Выравнивало чёткость линий.
Беглец! Такая вот судьба
Легла на сердце и на плечи
И господина, и раба,
И суходола, и далече.
Как заяц, он бежал на юг,
Петлял, берёг свою свободу
От лишних гроз, ненужных вьюг,
Писал, работая до поту,
Со злом – об окаянных днях
Да о любви – с большой любовью.
Не кое-как, не второпях
И с недоверьем к суесловью.
Был академиком не зря,
Причём на деле – самым строгим.
Подстепь, как ясная заря,
Не отдала другим дорогам
Его перо и зоркость глаз,
Его успехи и печали.
Не слава в книги пролилась,
А желчи думы накачали.
В стране богатой бедно жил,
Едва сводя концы с концами.
И не до жиру – где он, жир?
Слова не золотом бряцали.
Держал в Париже суходол
Да прежней жизни буераки,
И с ними до конца прошёл
Все испытания во мраке.
И заяц долго проживёт,
Недавно проявивший резвость.
Ведь он, спасая свой живот,
Над лугом прыгал, как над бездной.

Лишь только розы отцвели —
Весна ушла с лица земли,
А дочь её осталась,
Почувствовав усталость.
Она красавицей слыла,
Как роза росная, цвела,
И ей навстречу – лето,
Всё женихом одето.
Красавица забыла мать,
Легла в тенёчке подремать.
Шумит вокруг полянка,
Но крепко спит Веснянка.
Румянец на её щеках,
Цветочек в девичьих руках,
Рассыпались тут косы,
Летают пчёлы, осы.
И надобно случиться так,
Что мимо шествовал чудак:
Он был простак опасный,
Весь от загара красный,
Как исполин среди осин,
Бессмертного Кащея сын
И Робости-дворянки.
Он около Веснянки
Стал тихо, словно истукан,
Лихой, свирепый великан.
Робкош – такое имя
Никем непобедимо.
Смотрел он долго на лицо,
Заметил на руке кольцо,
Задумался, пригнулся,
Чему-то улыбнулся.
И вдруг как будто озверел
И бросил взгляд, как тучу стрел;
За косу цап Веснянку,
Бегом – через полянку.
Негромко плакала она,
Обиды, горьких слёз полна.
Душа её проснулась,
Робкошу ужаснулась.
Он показался ей столбом
С нависшим обезьяньим лбом,
Захваченным пороком
В безумии жестоком.
Веснянку притащил домой,
К хоромам Робости самой.
Дворянка бросила Кащея,
Кащей помчался вслед за нею,
Пропали оба невесть где,
А сын их в родовом гнезде
Совсем один остался,
Судьбе крутой не сдался.
Робкош подрос и возмужал,
Невзгоды жизни переждал
И вышел спозаранку
На пёструю полянку.
Среди дремотной тишины
Увидел сразу дочь весны,
Румянец на её щеках,
Цветочек в девичьих руках…
Крутой Робкош! Твоя жестокость —
Наследье цепкого Востока
С его чадрой, его домброй,
Незрячей смелостью порой.
Веснянку заточив в подвал,
Робкош пошёл на сеновал,
Довольный и счастливый
Среди сухой крапивы.
Улёгся в мягкую постель
И взмыл за тридевять земель.
А что Веснянка? Видит цвет,
И никого с ней рядом нет,
Ничьих не слышно голосов,
Да дверь закрыта на засов.
Душа напугана была
И еле-еле в ней жила;
Цветочек начал увядать.
Веснянка вспомнила про мать,
И лишь подумала о ней —
В подвале сделалось светлей,
Цветочек ожил и сказал:
«Теперь смотри во все глаза.
Ведь ты не бросила меня,
Насильника вовсю кляня,
А я тебя сейчас спасу,
Из заточенья унесу».
Цветочек стал расти, расти,
Уже подвал прощай-прости,
Цветочек – дерево; на нём
Веснянка в платьице своём.
Она спустилась по ветвям
На землю к быстрым муравьям,
Прошла два шага, и – ещё,
Ей на свободе хорошо.
И вдруг под птичий шум и гам
Цветочек пал к её ногам:
«Не забывай меня, девица.
Всегда цветочек пригодится».
Его Веснянка подняла
И быстро в тёмный лес вошла.
Он без просвета был хорош —
Не то, что сумрачный Робкош.

На площади, как в тёплом доме, встречая дальнюю зарю,
«Спасибо за гостеприимство!» – поэту громко говорю.
Не лошади, а иномарки здесь пробуждают ранний час,
И, шин шуршащих испугавшись, взлетел Пегас.
Тут шум шокирует кошмары, тут спать нельзя,
А сон в бессонницу влюбился, как тень, скользя.
Тут нет пока ещё народу, но он придёт,
Медвежьей хваткою пространство на нет сведёт,
Присядет чинно на скамейки, хрустя жратвой,
Он – царь природы и свободы, один живой.
А ведь поэту надоело не спать всю ночь,
Он сделал шаг, он с пьедестала уходит прочь.
Никто не видит и не слышит – лишь я смотрю:
Поэт в плаще своём тяжёлом порвал зарю.