Виолетта Гапонова - Крошеная эстетика. Спектр

Каждое желание стремится к своему завершению, чтобы потухнуть, смешавшись с дорожной пылью: останками пустых честолюбивых стремлений, что, словно бенгальские огни, бесплодно прогорев, гаснут в глазах смотрящего. И в то же время дикое стремление жить толкает затёкшие плечи вперёд, навстречу непосильной для человека борьбе с суетой, страхом и ленью, подобно вирусам, поражающим тела новорождённых в первые секунды их существования, завершающим новую ячейку братской могилы для человека в момент его появления на свет, отравляющим всякую радость, пожирающим действие ещё в форме мотива и сгорающим в редком пламени безумного желания жить. Гореть во спасение—вот единственный выход, доступный человеку, если он только способен зародить в себе огонь.

Гореть—единственный путь преодоления, увенчанный тёрном протяжённого в вечности финала: единственный способ отречься от права на забвение, единственное спасение дрейфующего самосознания, единственный шанс быть и остаться…

Будущее будто заперлось в прохладном осколке солнечного утра на краю первых дней октября.

Я наивно полагал, что оно возьмёт на себя гнёт обязательств перед целями, взгромоздит на спины несущих время ветров вес моего еретического сомнения в их направлении, скроет от немого укора упущенных мгновений, отразит удар расцветающих последствий, подставит щеку моей ладони из прошлого, несколько облегчив груз на затёкших плечах—и одновременно сам должен был нести его в сухих ладонях, где уже пульсировал свежестью ранней зимы воскресный рассвет, полный упоительного одиночества…

Обманчиво-нежные, предательски-яркие лучи солнца на закате марта, едва ощутимо касаясь кожи, светом стекали по моим щекам, вечерней прохладой собирались в уголках губ, а после искрами, вместе с пеплом, исчезали на сером шарфе. Месяц стремительно таял в ладонях, обагряя руки чувством вины, и испарялся в пурпурные сумерки грядущего апреля. В уши ветром бился коварный шум июньской листвы, эхом донося гром не сбывшихся надежд, а за ним неотступно следовал зловещий август, своей огромной тенью омрачая распахнутую, залитую наивно-широким сиянием линию горизонта.

Я ломал ногти, разбивал колени и локти, стачивал зубы в попытках удержаться на сухом и чистом мартовском асфальте. Я стремился остановить время, продлить мгновения безопасной неопределённости, насытив их счастливыми сомнениями, скрыться от подступавшей к горлу реальности, застыть в одной из её форм, но…

Март уходил из-под ног…

В беспредельном холоде сиреневого майского неба, высота которого отдавала ароматом вишни, слышался переплетавшийся с движением дыма шорох тихо опадающих взбитых сливок, а под ним, огромной тенью на ночных облаках плыло вслед за мечтами моё одиночество…

Холодное топлёное молоко, скрывшее вершины тёмных туч, корни которых уходят в ледяной космос, прохладой осело в высокой августовской траве, растворило в себе рыжий свет слабых фонарей, поглотило вечер и саму тишину.

Редкие проблески реальности на пустых влажных дорогах калейдоскопом крутились перед глазами: отражениями в раздутых каплях насыщенного воздуха. Всюду пахло замкнутым одиночеством—и мне хотелось бежать.

Я поднял ногу в сантиметрах десяти над землёй и ударил полновесной стопой—окружающая действительность беззвучно содрогнулась; я ударил сильнее—где-то у стиснутого горизонта раздался треск; я изо всех сил всадил пятку в внезапно помягчевший асфальт—наконец тяжёлый сон со скрежетом и скрипом провалился в реальность.

Его краски растеклись блестящей лужей под ногой…

Аромат арганового масла смазывает сердце, растекается по стенкам лёгких, просачивается в мозг.

Тихий вечер из окна набит пылью неубранной комнаты, полон холода извне, восходящего сквозь пронзённое небо по ультрамариновым потокам света звёзд в космос.

Сияние городских окон: мерцание мелких кухонных лампочек и глухое излучение торшеров не согревают его.

Опустевшие улицы передают друг другу эхо редких голосов; прежде распростёртая география начинает сминаться.

Доводя до испуга, столица внезапно кажется чужой.

Я вскоре больше не её житель…

Розовые облака пронеслись—и остались только серые тучи, чинно плывущие с вечным ориентиром на восток. Под их пологом мнимого спокойствия дремлет одиночество, исходящий от них вечный холод пронизывает разум острой болью, печалью разливается по венам, отягчая биение замирающего в ужасе сердца. Что-то было упущено в прошлом, так и не обратившемся будущим. Оно резало мысли на тонкие нити, сковывало сознание и, связав сомкнутые молитвой руки, день ото дня всё туже затягивало петлю на шее. Оно хотело довести его до крайности, чтобы через боль появиться на свет. Он подчинился.

Усталость поползла по телу, нагружая своим весом конечности, сдавливая лёгкие до потемнения в глазах, плотным слоем обматывая шею, пока, наконец, не перекрыла воздух. Жуткий удел предельной честности. Рвотный рефлекс энтузиазма. Щедрая взятка будущему. Кровавый след от троса на плече.

Вот что значит Истинная усталость, врождённый недуг поколений революционеров и нигилистов: романтиков, чей предел отчаяния измеряется кубометрами достижений, либо познаний. Прежде чем истинно уста́ть, следует непреднамеренно глубоко отчаяться.

Без «так» и без «очень», я устал…

Чёрной тушью вырисовались на пожелтевшем, мокром холсте голые деревья, полные неутихающей печали, вместе с дождём лившейся с небес, потоками растекавшейся по земле в тот день, когда она до самого ядра была пропитана горечью ненависти.

Холодный воздух насытился влагой октябрьских дождей, и в его леденящем зимнем унынии чувствовались ещё нотки осени. Густой туман был пронизан свежестью первого снега, заиндевевшая листва хрустела под ногами, словно тонкий лёд на ещё вчера осенних лужах. Природа будто замерла в безвременье, на его натянутой сквозь мрачные воскресенья линии передачи мыслей, по которой те беспрепятственно, крупными каплями скользили из настоящего в будущее—и отозвалась в теле минутным сомнением. Я шагнул в не исполнившуюся ещё осень и не предсказанный далёкий декабрь в двух неделях от «сейчас»: шагнул в слепой туман, чтобы погрузиться в облака…

Поражённая увяданием земля в тусклой прохладе последнего своего дыхания, туманом скопившегося под поредевшими кронами деревьев, застывших в глухом сиянии омрачённого меланхолией неба, была покрыта тёмным золотом опавшей листвы. Воздух, влажный и густой, замедлял сердцебиение, вводя страсти и ещё пылавшие весенние страдания в анабиоз, изящество которого не знало предела. Где-то за чертой, вне сети почерневших ветвей и тихого сияния их золотых ореолов ослепительно громко сверкало ненужное солнце, била через край, словно горячая кровь из вспоротой артерии, шумная жизнь, движимая подспудным желанием скорее иссякнуть. Здесь же, в мирной тиши, близкой к норвежским горам, смысл мелкими каплями был рассеян в воздухе, взвешен в сознании, и, задокументированный, золотыми свитками, тончайшими скрижалями едва слышно шуршал под ногами. Здесь творилась истинная жизнь: здесь, в шелесте угрюмых мыслей созидалось высшей пробы, чистейшее счастье—и дыхание, приостановившись на коротком свободном вдохе, легко делало анкор…