Евгений Морозов - О том, как ты была всегда

В утлой комнатке без обоев
и без мебели – тишь да тьма,
и, наверное, здесь с тобою
мы должны бы сойти с ума,

выражениями простыми
разминая тоску свою,
подбирая иное имя
одиночеству на краю.

Как об этом страдал Овидий,
как он высказал, сколько мог,
вместо целого Рима видя
ойкумены песчаный клок.

Ни про грудь, что ласкал он в полдень,
ни про то, как бедро крепко,
а он просто молчит и ходит
и поныне, и далеко.

И мы целимся, где он скрылся,
исподлобья в тугой простор,
а над нами вовсю забылся
в дикой зелени птичий хор.

Дальнобойному гулу вторя,
видим дремлющего певца
и широкое поле моря,
где изгнанию нет конца.

И что психу – уколы в вены,
а утопленнику – вода,
раздвигаются злые стены,
расступаются в никуда.

Не за «р» с её рапсодией
прописной я всё снесу,
в обречённом слове «Родина»
заблудившись как в лесу,

не за зелень громогласную
и чумную белизну
буду что-то сметь напрасно я
и испытывать вину:

просто, даже если под руки
уведут и праздник – весь,
остаются люди всё-таки,
остаются прямо здесь.

Не смотри, что азиатчина
из земли, чья смерть добра,
воскресая в будни, вскладчину
продирается с утра —

закипит забота ранняя,
и, как ни были бы злы,
будут выстроены здания —
судьбы, стены и углы.

И средь спеха колыбельного,
о паях своих трубя,
позывное слово дельное
сберегут и для тебя,

а за слово это, станется,
ты развеешься вдали —
и вослед тебе потянется
пуповина из земли.

Я зашёл к человеку, встал в дверях —
человек ходил на своих бровях;
смотря, как он бегает по стене,
как он тихо горит, сидит во мне,
как по крику «фас» он встаёт во фрунт,
показав язык свой, я понял тут,
что всё это был я и что враньё —
всё безумье крохотное моё.

Я размял в ладони дневной цветок.
Напряженье ветра, тупой поток,
я клубился кубарем среди трав.
Я любил когда-то. Я был неправ.
Там, где прорубь в бездну и полынья,
я внушил, что всё это был не я,
и прошибло гончее забытьё
лишь безумье крохотное моё.

Я затёрся в угол, остыв на том,
сколько диких басен в лесу густом,
как петлял в толпе и в речной судьбе
тех, что «я» твердили, но о себе.
Я прибился к небу через окно —
пусть черно и обморочно оно
и слетится звёздное вороньё
на безумье крохотное моё,

но когда завяжешься с ним в родстве,
то не будет пропасти в голове,
ни того, что манит страшней всего,
ни безумья прошлого, ничего…

Понимает ли стрекоза, что она стрекоза,
опасается ли смерти и высоты,
боится ли быстрых лягушечьих языков,
способна ли полюбить облака и озёра?

Знает ли рыба, что значит «холодно»,
чувствует ли таракан, как он тошнотворен,
плачет ли собака над смертью хозяина,
не мешает ли попугаю ощущение клюва?

Ты, о Господи, солнечный крест,
моё оловянное «спаси и сохрани»,
я не в теме, что можно кусать и царапать,
обходиться шерстью, когтями и клешнями.

Быть животным,
быть насекомым —
это, наверное, обратиться в нечто,
поселиться в чужом сыроватом гнёздышке
и не знать, зачем нужно знать о чём-то.

Ты помнишь, как летом ловил червей,