Array Антология - Мир в ладони

А день расправит света полотно
Над всей деревней, над рекой и пашней,
Чтоб переполнить детское окно
И незаметно сделаться вчерашним.

На высокое небо апреля,
На весенний немыслимый день
Променяйте стремление к цели
И познания бледную тень.

Почки липы готовы взорваться
Юным клейким зеленым листом.
Вы бессмертны, когда вам пятнадцать.
И неважно, что будет потом.

Не прервется дыханье Джульетты.
Не погаснет ее поцелуй.
Что бы там ни твердили поэты,
Смерть влюбленным совсем не к лицу.

А когда все пройдет и очнетесь
В совершенно иных временах,
То споете, что нету, мол, тети —
И не надо в житейских волнах.

Плыла звезда, как поплавок,
В Неве качаясь.
Темней Невы ночей глоток,
В нем лед и ярость.

А в самом сердце темноты,
Судьбы и ночи
И есть убежище мечты
И веры прочей.

Когда закованы в гранит
Любви пределы,
То кто все это объяснит?
Возможно, Белый.

Закоренелый акмеист,
Увы, бессилен
Понять, насколько же змеист
Рисунок линий,

Где параллельные идут,
Пересекаясь.
Где статуи в ночном саду
Грешат, не каясь.

Где полдень есть всего лишь тень
От белой ночи.
И чем длиннее будет день,
Тем жизнь короче.

Начальствуй, роза Петербурга.
Склоняю голову свою.
Покорный воле демиурга,
Солдат обязан пасть в бою.

Перед пунцовыми щеками.
Фарфором шеи. Льдами глаз.
Нехай запишет Мураками
Вранья историю про нас.

Не ждите и страницы сути.
Важней читательский успех.
С ним город, где воспитан Путин,
Сойдет за рыцарский доспех.

Но нам твердыня Ленинграда —
Сама пуховая постель.
Слов неразгаданных шарада.
В игрушках праздничная ель.

Рассвет у Беранже и Вольфа.
Плывущие над Зимним сны.
Когтей безумного Адольфа
Следы на панцире стены.

И дева – нет, не Галатея,
А та, с форштевня корабля, —
Летит по улицам, хмелея,
Все меньше слушаясь руля.

От геометрий битых льдин
трещат учебники раскола.
Что нам сулят семья и школа?
Зачем вообще быть молодым?

В Неве и днем сокрыта ночь.
Колонны, строгие, как фраки,
любовь предпочитают бракам —
слепое сердце лгать не прочь.

Тут девы холодны как лед.
Не тают, но горят и плачут.
И, облегчая им задачу,
здесь ангелы стреляют влет.

Так, жить учась по чертежам,
парадом выстроив фасады
во всех цветах губной помады,
мой Город жаждет мятежа.

Минареты кипарисов что-то знают по-татарски.
Словно фрукт бахчисарайский, солнце по небу плывет.
Если кто и огорчился, что Таврида стала царской,
То не тот, кто сам из прайда, сам из русских, сам из львят.

Белоснежный Севастополь морем смыл остатки крови.
Чистой свежею повязкой наши раны он хранит.
И когда обнимут ветры равелина торс суровый,
Им в ответ со дна сигналят боевые корабли.

Эти камушки Массандры горячее самоцветов.
Присмотрись, и ты увидишь: в глубине горит вино.
Нам на счастье тут не бродят малабарские циветты,
Не растут табак и кофе, дни не выкрашены хной.

Здесь делили славу мира на троих и без остатка.
И везде картина маслом, а совсем не акварель.
От родителей осталась там забытая палатка.
А когда совсем уедешь – зимних водорослей прель.

Я приступом возьму Бахчисарай.
И пусть трепещет окруженье хана —
я завоюю персиковый рай!
Для этого и встану нынче рано.

Надеюсь, что понятен мой намек
на щеки и на… стоп, речь о намеке.
А он так быстро в дело перетек, что
тут пока оставим только щеки.

Такой загар не купишь у татар.
Им сколько ни плати, все будет мало.
Зато в ассортименте есть нектар,
амброзия и что-то с перевала.

Потемкин, архитектор деревень,
наладил мир таврический навечно.
И нам сладка полуденная тень
под солнцем, пышущим
привольно и беспечно.

Крымское лето лучится
в царской короне июля.
Что напоследок случится?
Белогвардейская пуля?

Или лихая испанка,
бред по мотивам корриды?
Гордая наша осанка
станет судьбою Тавриды.

В Черном рассерженном море
бегством подстегнуты волны.
Станешь ли заново спорить,
чашу терпенья наполнив?

Южнобережной лозою
будут отмечены будни.
Слезы прольются грозою.
Жгучий медузовый студень

вместе с отливом отчалит.
Острые запахи йода
несовместимы с печалью
этого времени года.

Надо бы точно проверить.
Нужно во всем убедиться.
Кошки тут вовсе не серы и
не замучены птицы.

От городского уюта
тают в прибое ошметки.
Памятью давних салютов
звезды нависли над лодкой.

Вино и сыр, и дым простых жилищ,
и тень вечерняя от жгучих кипарисов —
что мне шуршание бумажных тыщ,
и что тебе – судилище Париса?

Забудемся среди немых забот.
Пустые промыслы оставим финикийцам.
Их подберет случайный пароход,
но пусть доставит не сюда, а в Ниццу.

Когда под море рыли котлован,
нашли и клад – и им и оплатили:
подводных гад, прибрежный ресторан
и воздух с явным привкусом ванили.

Естественна, как речь в кругу мужчин,
нисходит ночь, минуя час собаки, —
утихнет лай, настанут лад и чин,
и все утонет в первозданном мраке.

Предпочитаю вечернее солнце
ясному утру и жаркому полдню.
С неба кружок золотого червонца
падает звонко в копилку… Не вспомню

прежних событий, и будущих тоже.
Воздух достиг состоянья муската.
Старый божок с алкогольною рожей
тихо бредет в направленьи заката.

Июль арбузами набит
и вроде смотрит на восток,
но холодок за вороток
нет-нет да осенью пролит.

Нет-нет да повернет листок
той, серебристой стороной,
и порох вспыхнет между строк,
почти как меж тобой и мной.

Пусть катера идут внахлест,
не поспевая за волной,
а колесо июльских звезд
закручено удачно, но

недосчитаешься одной,
одна – конечно, не беда,
к тому же, что считать звездой? —
да и кому нужна звезда? —