Наташа Корнеева - Богиня мётел

когда хочу узнать который час,
цепляет глаз поношенное время,
а ремешок безвремньем проверен,
и нет у время времени для нас.

ну, что часы? обычный циферблат,
однообразно суетятся стрелки
одним концом, другой, как у сиделки,
приклеен намертво крупообразный зад.

под колпаком сотрутся письмена,
арабские и римские цифиры,
и шестерёнки, упокоясь с миром,
оставят без вращенья времена.

и вот тогда мы выучимся жить
не как учили и не по инстинктам,
и не кусочничать любовь по половинкам,
"я" – целое, прошу его любить
и жаловать, не жалуясь на то,
что, мол, не так свистит, не так летает,
летают одинаково лишь в стае,
и не летает вовсе кое кто.

обычный день, не грустный и не злой,
задумчивый, неприбранный и серый,
обнюхивал дома, скамейки в скверах,
лениво наблюдал за мелюзгой,

он ни во что не верил и не ждал
ни чуда, ни трамвай на остановке,
он просто был, как в липкой газировке
испуганный пучок осиных жал.

последний снег дожевывал апрель,
неаппетитно выглядело нечто
из недозрелых черри-человечков,
покрывшее дороги вермишель,

и эта масса вымучила всё:
прюнель насквозь сидений и ботинок,
и даже, что особенно противно,
росинок нонпарель души босой.

пустота у меня внутри,
я в нее очертя голову
на щелчок, не на раз-два-три,
бестолковое растолковываю,

открывала за дверью дверь,
да с петель все они сорваны,
пустота в пустоте теперь,
веры в "верю-не верю" поровну,

израсходованы слова,
сор из букв размела в стороны,
растворяюсь в себе сама,
в непокорности непокорная

ах, говорите, говорите,
я вся большой раскрытый УХ,
меня ругайте , не хвалите,
и разносите в прах и пух
сырые полуфабрикаты
и мой бесстыжий голый нерв,
гоните через сепаратор
голодных сук и сытых стерв,

туфли своей прикосновение
об коврик веллкома смелей,
не останавливай, мгновение,
ни стрип , ни лязга челюстей,
ни гомон трепетного стада,
он мне милее соловья,
как лупани арткананадой,
как выдай минные поля,
давай! раскручивай пружину,
какой же все-таки пентюх,
и в мышковине дерьмовщина,
и под рукой люфтваффе шлюх,

ненавязчив, подшофе, вальяжно,
в сумеречном стоке вечеров,
отраженье выжженных до сажи
временем прокуренных зрачков,

спят на пальцах содранные звуки,
спит рояль со шрамом поперек
собранных октав, ленивы мухи,
тянет вниз одутловатость щек,

на губах потаскана улыбка,
сморщена, как бля*ские соски,
в раковине уха спит улитка
слов чужих с прослойками тоски,

скоро утро, пахнет сигаретой
тухлой и заветренным вином,
полуэтим в том полураздетом,
что висит на стуле откидном,

на столе натоптыши от рюмок,
одиночеств устье и исток,
под столом уныло и угрюмо
зависает виста завиток,

здесь азарт с удачей не банкуют,
из коммерций вынув естество,
в ночь простоволосую, босую
пулями расписанный листок,
под шумок вистующих и прочих,
стоя, лежа, и наоборот,
"знал бы прикуп – жил бы с Олей в Сочи",
каждый понедельник – ковернот,

вечером ты гражданин с пропиской,
а к утру свободен, как плевок,
или нищий с грязною пипиской
банк берет шутя, sans équivoque.

история проста – учебник без обложки
отложен на потом, и красными тетрадь
чернилами пестрит, с упорством неотложки
компостеры в висках бьют дырки для наград,

рассвет раскроен в кровь, и ночи наживую
сметали через край, и день на волоске,
забытом не тобой, играю – не живу я,
и фоторобот мой на розыскной доске,

ушедшие в тираж ничейной потеряшкой,
печатные глаза, один и тот же цвет,
зажатые в руке газетою вчерашней,
которой лупят мух, но мух то вот и нет,

придет ни с чем отряд сермяжных добровольцев,
погреет над огнем озябшее нутро,
нечаянно с водой повычерпает солнце
и жадно, через край, ведро, как реку вброд.

убить себя, чтобы достать причину
болезни под названьем графомань,
смех над собой – не признак дурачины,
а тонкая, невидимая грань,

убить себя, похоронить и выпить,
забацать офигенный некролог,
любите, до безумия любите
того, кто вас любя прикончить смог.

апрель забарагозил в препинаках .
и где, они, весенние ручьи?
всё изменилось, даже вкус и запах.
но! как цветут трухлеющие пни…

как хороши гуляющие суки,
в порывах страстных позадрав хвосты,
и на руки берут, как на поруки,
мечты на оборотах холостых,

и ноги, ощущая вдохновенье,
выписывают в грязях кренделя,
и веником сметая муравейник
с паркета, понимаешь, вдруг, что зря,

летает мухой сонной, но ожившей,
пока еще не ясная, но мысль,
и ху*ерашку каждую колышет
гетеро сексуальный гуманизм

Снегопад весной такой несчастный,
падают снежинки мордой в грязь,
люди распадаются на части,
внутренности вынув напоказ,

тает снег, и расцветают кучи,
заменив лопату на метлу,
дворники размазывают тучи,
солнце, как намокшее манту,

растеклось неровными боками,
воспаленье воздуха навзрыд,
формы оборзевшими щенками
пишут рентгенологи навскид

угол изменяя наклонения,
тени каруселят, как часы,
суетно распихивая тления
по карманам, по платкам – носы,

ходят нараспев, на две четвертых,
сами дирижируя себе,
с лицами, в слезах веснушек стертых,
боги и богини гольтепе.

и ненависть крест накрест нацепив,
она сгорела спичкой на ветру,
наполовину выжгла лейтмотив,
но больше никогда не даст искру,

среди окурков, фантиков, газет,
давно к которым интерес пропал,
имеющих другой менталитет,
на положении шатком нелегал,
вдруг вспомнила залипшие листы
и запах почек, птичьи голоса,
прозрачный сок в морщинках бересты,
роса в траве, запуталась оса
в причудливом сплетении паутин,
в углу – паук, ленивый и большой,
и где-то там, за лесом, рык машин,
купающийся мальчик голышом
в заросшем озере осокой и тоской
вот по таким же бывшим, как она,
катилась по наклонной, став доской,
потом распилена была, расщеплена
на тысячи считалок для детей,
в коробочках отправленных на смерть,
и вот лежит и думает теперь,
зачем зажглась, когда нельзя сгореть.