Array Антология - Другие времена. Антология

Однако же мешает что-то мне.

Так, иногда Тишинку [3] Район в старой Москве, известный, прежде всего, своим, ныне не существующим, рынком. вспоминая,

Себя я вижу в кепке набекрень

На фоне декораций, где – пивная,

Площадка волейбольная, сирень,

Звонков трамвайных резкие обрывки,

У газировщиц звяканье монет,

Бензоколонка, школа возле рынка,

Которой, впрочем, как и рынка, нет.

Печалюсь ли? Нет, в общем-то, нисколько.

Скорее, лишь осадок на душе,

Ведь из обрывков тех, из тех осколков

Единый мир не воссоздать уже.

Не так уже щедра и многолика

Была в нём жизнь и воля – уцелеть,

И те, кто жили в нём – почем фунт лиха

Не спрашивали, зная о цене.

Снежок предновогодний серебристый

Привиделся недавно мне опять,

Такой же чистый, как при декабристах,

Когда ещё темно, лишь стыдно спать.

Казалось, жизнь спокойна, как оазис,

Была в пространстве том без берегов,

Но в ней с ума сходил Валерий Тарсис,

Безумствовал Аркадий Белинков.

В ней тьма скрывала Аржака и Терца,

А перед вольным словом чуя страх,

Поэта именуя отщепенцем,

Над Бродским измывалась власть в «Крестах».

Определивший время то застойным,

По-своему был прав, возможно, – да…

Но для меня оно с чуть слышным стоном

Слилось, таким оставшись навсегда.

И вот опять, как будто в свете лунном,

Что просочиться в комнату сумел, —

Перед глазами: «Чаадаев», «Лунин»

Из серии тогдашних ЖЗЛ.

Карантин 1830-го года

И снова Пушкин, Болдино, холера,

Да и к Москве зараза подползла,

Но на балах лихие кавалеры

Там кружат дам, как прежде, допоздна.

А он в глуши то пишет, то ладони

К вискам приставив, в думах о себе,

О Натали, о будущем их доме,

О полной неизвестности судьбе.

Иль, оседлав коня, летит куда-то, —

Не в гости по соседству, просто прочь,

И гулко бьют копыта листьев злато,

Что ветром намело из ближних рощ.

Потом отчёты скучные листает,

Смолкает, слыша слово «карантин»,

Не думая, что это время станет

Прекраснейшим из прожитого им.

Как, впрочем, знать, из Рая или Ада

Выглядывают звезды по ночам,

Случайно ль рядом с ним и «Илиада»,

И книжка со стихами англичан… [4] В то время в Болдино у поэта среди личных вещей были книги: «Илиада» Гомера в переводе Гнедича, сборник английских поэтов-романтиков Мильмана, Боулса, Вильсона и Барри Корнуолла, изданных в оригинале в 1829 году в парижском издательстве A. And W. Galignani. Принято считать, что включённая в него драма Вильсона «Город чумы» вдохновила Пушкина на создание «Пира во время чумы».

О, щедрая на яркость красок осень —

Мозаика разрозненных картин!..

Но задаюсь я лишь одним вопросом:

Что, если б не тогдашний карантин?..

«Москва! Как много в этом звуке…»

Пушкин

Какая разница, что Кремер и Бешмет

Играют там, а Пушкин в бронзе прежний,

Ведь города былого больше нет, —

Исчезли те дворы и те скворечни.

Понятны перемены, только я,

Прикидывая ворох чувств навскидку, —

Не в силах на брусчатке у Кремля

Представить искромётную лезгинку.

Памяти Бориса Клименко

На Владимирской горке не встретимся,

Сквозь вечернюю бирюзу

Не для нас огоньками засветится

Даль, раскинувшаяся внизу.

Но с Монмартра глядя на крыши

Сероватые, как зола,

Вспомню я о тебе, и увижу

Русь, что Киевскою звалась.

Та, где нынче слепые, ярые,

Как из лет, что не знали мы,

Свистят стрелами кудеяровыми

Ветры с северной стороны.

А восточнее, очумело

Над озябшей землёй кружа,

Стаи птиц, антрацита чернее,

Режут воздух острей ножа.

Живя вдали, страны своей лицо я

Эпохи девяностых знаю мало,

Но то, что высветлялось в песнях Цоя,

Сомнений у меня не вызывало.

Бывало, не умел понять толково,

Куда идёт отечество, качаясь,

Лишь убеждался, слушая Талькова, —

Оно в беде, однако не скончалось!

Под северо-восточным ветром острым,

Сознание надеждами лелея,

Следил, как там развенчивали монстров,

Горгульями смотревших с мавзолея.

Сейчас, увы, ни тех надежд, ни веры, —

Лишь горечь, что нельзя вернуть обратно

Ни в Петушки уехавшего Веню,

Ни рыбаковских мальчиков с Арбата.

Как же память нас с минувшим спарила, —

Думаю, смотря фотоальбом, —

Но не лучше новое, чем старое

(Я, понятно, тут не о любом).

Впрочем, в дни, что нынче непогожие,

Не забыл – хватало их и там,

Разве ж были мы тогда моложе

И ещё привычны к синякам.

Игорь Шестков (Igor Heinrich Schestkow) родился, вырос и жил до эмиграции в Москве. После окончания МГУ 10 лет работал в НИИ. Занимался самообразованием, рисовал, в восьмидесятых годах участвовал в выставках художников-нонконформистов. В 1990 году выехал как турист в ГДР и на родину больше не вернулся. Живет в Берлине. Пишет рассказы и эссе по-русски.

Жил я тогда в блочном доме в берлинском Марцане. Была у меня соседка по лестничной площадке, Дорит Фидлер. Тихая такая, неприметная женщина. Бывшая гэдээровка. Не высокая, но и не коротышка, не толстая и не худая.

Сколько лет ей было, когда я впервые ее увидел, – не знаю, может 55, а может и 60, но выглядела она на 42.

Ходила, гордо запрокинув голову.

Короткая стрижка. Брюнетка. Седые пряди.

На ее узком лице застыла вечная улыбка, как это бывает иногда у продавщиц, работников похоронных бюро и педиатров.

Взгляд как бы удивленных карих глаз спокойный, уверенный… но с непонятным темным огоньком.

Я говорил ей при встрече: «Халло!»

Старался, по так и не изжитой привычке мачо, вложить в это слово особый интерес.

Она отвечала сухо и кратко. Халло.

Легкий звук падал и исчезал.

После смерти мужа она жила одна в четырехкомнатной квартире.

Другая моя соседка, все-про-всех-знающая энергичная толстуха рассказывала: «У Дорит дома – идеальная чистота. Наверное, убирается все время. Ни пылинки, как в операционной. Кухня умопомрачительная, на стенах – фотографии породистых лошадей. В гостиной крест черный с мертвой головой. Книжки про НЛО и Атлантиду. Бюст Одина с двумя воронами. В спальне – драконы китайские бумажные на веревочках. И везде – горшки с цветами. Бегонии. Всех видов и оттенков. Красиво, но… как будто не по квартире ходишь, а по оранжерее. Или по кладбищу поздней весной».

…

Мы, хотя и жили дверь в дверь, не общались, как это и принято в большом городе. Я занимался своей писаниной, боролся как умел с различными хворями, а госпожа Фидлер жила жизнью молодящейся, не унывающей вдовы. Играла в теннис на платном корте неподалеку, учила английский язык на курсах, регулярно плавала в бассейне, посещала берлинское общество оккультистов «Черная лампа», принимала у себя любовника и гостила все лето в его загородном доме, окруженном ореховыми деревьями и виноградниками, где-то под Дрезденом, – все это поведала мне все та же толстуха…