Константин Юрин - Господа Офицеры

В ресторане Парижа, в сигарном дыму,
На усталой сцене с комочек
Молодой подпоручик с красивой княжной
Вдруг запели про «синий платочек».

Ресторан вмиг затих, и в плену тишины
Полились русской речи «признания».
Во французский простор, в высоту синевы
Улетала эскадра «Нормандия».

В это время в России в кровавой войне
Зарождалась, ковалась победа».
Сталинградская битва, пришпорив коней,
Уносила в бессмертие беды.

Господа россияне кричали: «Виват!»,
Поднимая бокалы с шампанским,
А немецкий солдат, ничего не поняв,
Улыбался хорошенькой даме.

И пленённый Париж, как проснувшийся зверь,
Потянулся от сладостной спячки.
А французский простор стал милей и добрей,
Как матросу земля после качки.

В ресторане Парижа, в сигарном дыму,
На усталой сцене с комочек
Молодой подпоручик укутал княжну
В «оренбургский пуховый платочек».

И княжна подымала бокалы, смеясь,
За Россию, за русскую маму!
И немецкий солдат, ничего не поняв,
Улыбался красавице даме.

А девятого мая салют и Москва
И парад ветеранов Победы.
По Тверской, как в Париже, гуляет княжна,
Позабыв про войну и про беды.

Распороли небесное тело топоры золотых куполов,
И врезается в Манну небесную сталь железная
красных штыков.
Звон малиновый льётся рекою, растворяясь,
как крик, в тишине,
И рыдает Балтийское море, чайкой белой паря в вышине,
А волна, как котёнок, играет с золотыми орлами погон,
И корёжит серьёзные лица офицеров матросский жаргон.
Гонит ветер осенние листья, и застыла слеза на щеке.
И ночами холодными снятся разводные мосты на Неве,
Петербурга гранитные мысли, белой ночи испуганный крик,
Молодые, худые курсистки, юнкеров озабоченный шик,
Есаула плевок перегарный, лошадиное ржанье и мат,
И покрытая кровью брусчатка, и душа, полетевшая в ад,
Плач и стон боевого линкора,
и приспущен Андреевский флаг,
И кричащие белые птицы. И уходит на запад «Варяг».

Распороли небесное тело топоры золотых куполов,
И врезается в Манну небесную сталь железная
чёрных крестов.
По ночам ещё долго мне снится белый снег, укрывает поля.
Как охота к тебе возвратиться, петербургская осень моя!..

Тачанки обнажили зубы и молча жертву поджидают,
А пулемётные глаза за степью, щурясь,
наблюдают.
Казак хлебнул из котелка донской холодненькой водицы,
Крестясь, взглянул на облака: «Не дай нам бог
второй Царицын!»
А ветер тучи нагоняет, и степь, как море, песнь поёт.
Он ленту в волчью пасть кидает, а вороной
копытом бьёт.
А офицерский эскадрон в прорыв пошёл на переправу.
Донская тёмная вода, как баба в родах, застонала,
А моложавый есаул сказал, крестясь, в глаза корнету:
«Смотрите, князь, я здесь рождён! Люблю, как
мать, я эту реку!
И этот плёс, и эти камыши, где мы с отцом ловили рыбу.
Всю ночь – весёлые костры, а сейчас мой друг,
идём на дыбу».
И грянул гром, и стонет степь, и ивы гибкие согнуло.
Свинцовый град накрыл огнём тот эскадрон и есаула. Отец на сына, брат на брата. Идёт Гражданская война.
И принял тихий Дон солдат, и плачет тёмная
волна.
Казак плеснул из котелка на раскалённый ствол «Максима».
А сердце бьётся, как струна. И вспомнил
он тайком про сына:
«Да, слава богу, не задел я молодого есаула.
Ушёл, ушёл, ушёл Егор». И сердце у отца
остыло.
А моложавый есаул взглянул в глаза, смеясь, корнету:
«Да, милый князь, я здесь рождён! Люблю, как
мать, я эту реку!»
Корнет папаху поднимает и видит круглую дыру.
«Да, есаул, вас Бог спасает». Егор, смеясь:
«Молись Отцу!»
Казак хлебнул из котелка – слеза тайком из глаз скатилась:
«Гори, сынок, – твоя звезда и помни,
милый, о России!»

«Скажи, голубчик, как вы уцелели
В той мясорубке Крымского котла?» —
«Три дня ковыль стонала и хрипела.
В той лютой бойне чудом выжил я.
А сейчас тошнит от этого безумства,
От этих пыльных улиц и домов,
Пропитанных, вонючим, сладким дымом
Кальянов с анашой и шашлыков.
Хочу простого русского рассола,
Любимой няньки пышный каравай
И каши с молоком из первого помола
Под вяканье котов и пёсий лай».
«А может, всех пошлём, – и в милую Россию?
Эй, Есаул, затягивай свою!
Поручик милый, как мне турки очертели.
Махнул бы их Стамбул на Колыму».
Корнет упёрся мутным, пьяным взглядом
В бутыль хмельного, крепкого вина,
А есаул запел красивым басом
Про тихий Дон и своего коня.
И среди дыма сладкого кальяна,
Среди турецких красочных ковров
Пронёсся эскадрон, подковой лязгнув,
И запах пота русских казачков,
И блеск холодных и усталых сабель,
И отраженье пьяных с горя глаз.
Красивый бас летел, как свежий ветер,
Среди турецких, непонятных фраз.
Корнету снились милое именье,
Где он мальчишкой бегал босиком,
И каша с молоком из первого помола,
И старый мельник манит калачом,
И руки ласковые мамы, и няньки милой сладостная грудь.
А мысли, как листок, по осени летают,
И хочется немного отдохнуть.
Корнет смотрел, упёршись мутным взглядом
В бутыль хмельного, крепкого вина,
А есаул всё пел красивым басом
Про тихий Дон и своего коня.

Есаул смотрит в небо с прищуром и харкнул перегарный плевок:
«Если сейчас немчура захлебнётся – выводи эскадрон
на бросок».

Сотник резво отдал приказанье. Казаки грозной цепью стоят.
«В плен не брать! Выполнять приказанье!
Да какой ты мне на хрен
камрад».

А на тихом Дону сенокос, и над степью летит запах мяты,
И трава вперемешку стоит. Изумруд и рубины измяты.

«Это что там? Румынские шпили? А левее – готический храм?
А не там ли Иисуса крестили?» – «Нет, хорунжий,
в реке Иордан».

Есаул не спеша помолился у распятья горящей свечи,
Как паломник, ретиво крестился, и взлетела команда:
«В штыки!»

А на тихом Дону сенокос, девки сочные моются в бане,
И Казак накрывает на стол для сватов дорогих из Кубани.

Эскадрон, как бурлящая лава, в блеске сабель, начищенных пик
На плечах убегающих немцев поднимает Спасителя лик.

А Брусилов смотрел всё на карту, представляя, какой же урон
Казаки нанесли, наступая, прорывая румынский заслон.