Юз Алешковский - Песни

В зоне сладостно мне и не маятно,
мужу вольному писем не шлю:
и надеюсь, вовек не узнает он,
что я Маруську Белову люблю!

Из колымского белого ада
шли мы в зону в морозном дыму.
Я заметил окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему.

«Стой, стреляю!» — воскликнул конвойный,
злобный пес разодрал мой бушлат.
Дорогие начальнички, будьте спокойны,
я уже возвращаюсь назад.

Баб не видел я года четыре,
только мне наконец повезло —
ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»
диким ветром тебя занесло.

И жену удавивший Капалин,
и активный один педераст
всю дорогу до зоны шагали вздыхали,
не сводили с окурочка глаз.

С кем ты, сука, любовь свою крутишь,
с кем дымишь сигареткой одной?
Ты во Внуково спьяну билета не купишь,
чтоб хотя б пролететь надо мной.

В честь твою зажигал я попойки
и французским поил коньяком,
сам пьянел от того, как курила ты «Тройку»
с золотым на конце ободком.

Проиграл тот окурочек в карты я,
хоть дороже был тыщи рублей.
Даже здесь не видать мне счастливого фарта
из-за грусти по даме червей.

Проиграл я и шмотки, и сменку,
сахарок за два года вперед,
вот сижу я на нарах, обнявши коленки,
мне ведь не в чем идти на развод.

Пропадал я за этот окурочек,
никого не кляня, не виня,
господа из влиятельных лагерных урок
за размах уважали меня.

Шел я в карцер босыми ногами,
как Христос, и спокоен, и тих,
десять суток кровавыми красил губами
я концы самокруток своих.

«Негодяй, ты на воле растратил
много тыщ на блистательных дам!» —
«Это да, — говорю, — гражданин надзиратель,
только зря, — говорю, — гражданин надзиратель.
рукавичкой вы мне по губам...»

Я отбывал в Сибири наказание,
считался работящим мужиком
и заработал личное свидание
с женой своим трудом, своим горбом.

Я написал: «Явись, совсем соскучился...
Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...»
Я ждал жену, жрать перестал, измучился,
все без конца на крышу залезал.

Заныло сердце, как увидел бедную —
согнулась до земли от рюкзака,
но на нее, на бабу неприметную,
с барачной крыши зарились зэка.

Торчал я перед вахтою взволнованно,
там надзиратель делал бабе шмон.
Но было мною в письмах растолковано,
как под подол притырить самогон.

И завели нас в комнату свидания,
дуреха ни жива и ни мертва,
а я, как на судебном заседании,
краснел и перепутывал слова.

Она присела, милая, на лавочку,
а я присел на старенький матрац.
Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин,
позавчера — растратчик Моня Кац.

Обоев синий цвет изрядно вылинял,
в двери железной — кругленький глазок,
в углу портрет товарища Калинина —
молчит, как в нашей хате образок.

Потолковали. Трахнул самогона я
и самосаду закурил... Эх, жисть!
Стели, жена, стели постель казенную
да, как бывало, рядышком ложись.

Дежурные в глазок бросают шуточки,
кричат зэка тоскливо за окном:
«Отдай, Степан, супругу на минуточку,
на всех ее пожиже разведем».

Ах, люди, люди, люди несерьезные,
вам не хватает нервных докторов.
Ведь здесь жена, а не быки колхозные
огуливают вашинских коров.

И зло берет, и чтой-то жалко каждого...
Но с каждым не поделишься женой...
На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою
по рельсе железякою конвой.

Давай, жена, по кружке на прощание,
садись одна в зелененький вагон,
не унывай, зимой дадут свидание,
не забывай — да не меня, вот глупая, —
не забывай, как прятать самогон.

Я белого света не видел.
Отец был эсером, и вот
Ягода на следствии маму обидел:
он спать не давал ей четырнадцать суток,
ударил ногою в живот.

А это был, граждане, я, и простите
за то, что сегодня я слеп,
не знаю, как выглядят бабы и дети,
товарищ Косыгин, Подгорный и Брежнев,
червонец, рябина и хлеб.

Не вижу я наших больших достижений
и женщин не харю, не пью.
И нету во сне у меня сновидений,
а утречком, утречком, темным, как ночка,
что бог посылает жую.

Простите, что пес мой от голода лает,
его я ужасно люблю.
Зовут его, граждане, бедного, Лаэрт.
Подайте копеечку, господа ради,
я Лаэрту студня куплю.

Все меньше и меньше в вагонах зеленых
несчастных слепых и калек.
Проложимте БАМ по таежным кордонам
Вот только врагам уотергейтское дело
не позволим замять мы вовек!

Страна хорошеет у нас год от года,
мы к далям чудесным спешим.
Врагом оказался народа Ягода,
но разве от этого, граждане, легче
сегодня несчастным слепым?!

В такую погодку — на печке валяться
И водку глушить в захолустной пивной,
В такую погодку — к девчонке прижаться
И плакать над горькой осенней судьбой.

За дождями дожди,
За дождями дожди,
А потом — холода и морозы.
Зябко стынут поля,
Зябко птицы поют
Под плащом ярко-желтой березы.

Любил я запевки, девчат-полуночниц,
Но нынче никто за окном не поет.
Лишь пьяницам листьям не терпится очень
С гармошками ветра пойти в хоровод.

За дождями дожди,
За дождями дожди,
А потом — холода и морозы.
Зябко стынут поля,
Зябко птицы поют
Под плащом ярко-желтой березы.

Но знаю отраду я в жизни нехитрой —
Пусть грустно и мокро, но нужно забыть,
Про осень забыть над московской поллитрой
И с горя девчонку шальную любить.

За дождями дожди,
За дождями дожди,
А потом — холода и морозы.
Зябко стынут поля,
Зябко птицы поют
Под плащом ярко-желтой березы.

Вот приеду я на БАМ —
первым делом парню дам...
Дам ему задание
явиться на свидание.

Он бедовый, он придет,
он дымком затянется,
на груди моей заснет
и в ней навек останется.

Только че я не видала
в романтике ентовой?
Я уже парням давала
в палаточке брезентовой.

Любили меня, лапочку,
довольны были мной
в брезентовой палаточке
за ширмой расписной.

Я много чего строила.
Была на Братской ГЭС,
но это все, по-моему,
казенный интерес.