Юз Алешковский - Песни

Раз я в Питере с другом хорошим кирнул,
он потом на Литейный проспект завернул,
и все рассказывает мне, все рассказывает,
и показывает, и показывает.

Нет белых чайников в Москве эмалированных,
а Товстоногов — самый левый режиссер.
Вода из кранов лучше вашей газированной,
а ГУМ — он что? Он не Гостиный Двор.

Вы там «Аврору» лишь на карточках видали,
а Невский — это не Охотный Ряд.
Дурак, страдал бы ты весь век при капитале,
когда б не питерский стальной пролетарьят.

А я иду молчу и возражать не пробую,
черт знает что в моей творится голове,
поет и пляшет в ней «Московская особая»,
и нет в душе тоски по матушке-Москве.

Я еще в пирожковой с кирюхой кирнул,
он потом на Дворцовую плошадь свернул,
и все рассказывает мне, все рассказывает,
и показывает, и показывает.

У вас в Москве эмалированных нет чайничков,
таких, как в Эрмитаже, нет картин.
И вообще, полным-полно начальничков,
а у нас товарищ Толстиков один.

Давай заделаем грамм триста сервелата!
Смотри, дурак, на знаменитые мосты.
На всех московских ваших мясокомбинатах
такой не делают копченой колбасы.

А я иду молчу и возражать не пробую,
черт знает что в моей творится голове,
поет и пляшет в ней «Московская особая»,
и нет в душе тоски по матушке-Москве.

Я и в рюмочной рюмку с кирюхой кирнул,
он потом на какой-то проспект завернул,
и все рассказывает мне, все рассказывает,
и показывает, и показывает.

Нет белых чайничков в Москве эмалированных,
а ночью белою у нас светло, как днем.
По этой лестнице старушку обворовывать
всходил Раскольников с огромным топором.

Лубянок ваших и Бутырок нам не надо.
Таких, как в «Норде», взбитых сливок ты не ел.
А за решеткой чудной Летнего, блядь, сада
я б все пятнадцать суток отсидел.

А я иду молчу и возражать не пробую,
черт знает что в моей творится голове,
поет и пляшет в ней «Московская особая»,
и нет в душе тоски по матушке-Москве.

Мотоцикл патрульный подъехал к нам вдруг,
я свалился в коляску, а рядом — мой друг...
«В отделение!» А он все рассказывает,
и показывает, и показывает.

Нет белых чайничков в Москве эмалированных,
а Товстоногов самый... отпустите, псы!
По этой лестнице старушку обштрафовывать...
Такой не делают копченой колбасы...

Птицы не летали там, где мы шагали,
где этапом проходили мы.
Бывало, замерзали и недоедали
от Москвы до самой Колымы.

Много или мало, но душа устала
от разводов нудных по утрам,
от большой работы до седьмого пота,
от тяжелых дум по вечерам.

Мы песню заводили, но глаза грустили,
и украдкой плакала струна.
Так выпьем за сидевших, все перетерпевших
эту чарку горькую до дна.

Проходили годы. Да здравствует свобода!
Птицей на все стороны лети!
Сам оперативник, нежности противник,
мне желал счастливого пути.

Снова надо мною небо голубое,
снова вольным солнцем озарен,
и смотрю сквозь слезы на белую березу,
и в поля российские влюблен.

Прощай, жилая зона, этапные вагоны,
бригадиры и прозрачный суп!
От тоски по женщине будет сумасшедшим
поцелуй моих голодных губ.

Так выпьем за свободу, за теплую погоду,
за костер, за птюху — во-вторых,
за повара блатного, за мужика простого
и за наших верных часовых.

Выпьем за лепилу и за нарядилу,
за начальничка и за кандей,
за минуту счастья, данную в спецчасти,
и за всех мечтающих о ней.

Наливай по новой мне вина хмельного,
я отвечу тем, кто упрекнет:
— С наше посидите, с наше погрустите,
с наше потерпите хоть бы год.

Антипартийный был я человек,
я презирал ревизиониста Тито,
а Тито оказался лучше всех,
с ним на лосей охотился Никита.

Сильны мы были, как не знаю кто,
ходил я в габардиновом костюме,
а Сталин — в коверкотовом пальто,
которое достал напротив, в ГУМе.

Потом он личным культом занемог
и власть забрал в мозолистые руки.
За что ж тяну в Монголии я срок?
Возьми меня, Никита, на поруки!

Не выйдет утром траурных газет,
подписчики по мне не зарыдают.
Прости-прощай, Центральный Комитет,
и гимна надо мною не сыграют.

Никто не вспомнит свергнутых богов,
Гагарина встречает вся столица.
Ах, Лазарь Моисеич, Маленков,
к примкнувшему зайдем опохмелиться!