Александр Лизунов - СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР. Книга стихов

Серебриста ограда. Аллея за ней.
Вижу: роют для саженцев свежие ямы.
Но везде под лопатой – обрывки корней
и такая
сухая земля меж корнями.

Ветхий домик средь панельных громад
по оконницы в снегах утонул,
и теперь его снесут, говорят,
срежут начисто под корень, под нуль.

Не горюй хозяин… Разве не прав
наступающий на пятки нам век?
Ставь напиток из кореньев и трав,
от которого светлей в голове.

Что сказать? – пришла пора, выпал срок
заносить хибарку в список старья.
Расторопнее прораб, чем пророк,
в разрешении проблем жития.

Но и ЖЭК не сможет выдать душе
на отказ от этих стен ордера,
ведь она вросла, как женьшень,
глубоко и прочно в толщу Вчера.

Эх, тяжёлая землица легла!
Что ж за сила в этом корне души,
коль её ни годы лжи, ни ГУЛАГ
не сумели отравить-иссушить?

Он живёт, сходить не хочет на нет,
значит, время его не истекло,
если истины накопленный свет
продолжает превращаться в тепло.

Ночью бессонною
и среди дня, —
вестом гонимы,
влекомы ли нордом, —
снова и снова
тревожат меня
птицы над городом,
птицы над городом.
Тянется путь их
в тумане, в дыму,
где-то
почти что в ином измеренье.
И почему они —
сам не пойму —
так приковали
и слух мой, и зренье?
Может быть, время,
уже перешло ты
срок предназначенный
или границу,
если нужнее мне,
чем самолёты,
стали сейчас
эти вольные птицы?
Может быть, в сердце
какая-то нить
с возрастом
не обращается кордом, —
только заденешь,
и вдруг зазвенит:
– Птицы над городом,
птицы над городом!
Может, она, эта нитка,
и есть
тайная связь,
что пока не уловим,
тысячелетьями
скрытая весть:
братья по крови мы,
братья по крови!
Происхождения нашего
знак
в облике Сирина
или Стратима
скажет когда-нибудь,
что за вина
крыльев лишила нас
необратимо.
Не потому ль
мы летаем во сне,
вечно кочуем
по аэропортам,
но не поймём,
что кричат в вышине
птицы над городом,
птицы над городом…
Что же вложили мы
в эти слова:
«мысли высокий полёт»,
«окрылённость»?
Если на них
мы имеем права,
значит,
основа их где-то живёт в нас.
Значит…
Но эти бугры с лебедой,
этот колодец
с рассохшимся воротом,
и, может быть,
перед близкой бедой —
птицы над городом,
птицы над городом…

Это старый сухогруз, видавший виды.
В продырявленный и ржавчиной покрытый
мёртвый борт лениво плещется волна…
Говорят – недавно подняли со дна.
Из солёной мглы, из гибельного плена
путь один ему – под пламя автогена.
Но пока он над косою нависает,
мокрой галькой ребятня в него бросает,
и развалина, что застит южный вид,
гулким колоколом сдержанно гудит.
Звук дробится в сонном трюме,
в переборках,
входит в поршни и разбитые приборы,
тишины глубокий обморок прервав,
катит эхом сквозь машинный телеграф.
Что он будит в металлической гортани?
Те мгновенья – до прямого попаданья?
Те слова – последней, прерванной
команды?..
Дышит рядом с покорёженной громадой
Безмятежно-голубой приморский полдень,
что совсем другими звуками наполнен.
…Опустеет пляж, останется немного —
снимок сепия,
на дне души тревога.

За прилавком книжным продавец
Мне торговца птицами напомнил, —
Было время, с летнею толпою
Приходил я под его навес.

Неспроста мне вспомнились теперь
Те щеглы, малиновки и славки —
Я увидел в книгах на прилавке
Этот же порыв: лететь и петь!

Как же раньше я не мог понять
И в своей догадке убедиться:
Книги – заколдованные птицы,
Те, что пели летом для меня.

Те, что пели много лет назад
В клетках падишаха для Саади
И для Блока – в соловьином саде.
Память книг – и клетки те, и сад.

В каждой книге – птичья плоть и стать.
Их страницы – то же, что и крылья.
Коль ни разу книгу не открыли —
Не умела птица та летать!

И среди разноголосья книг,
Тех, что дарим мы и покупаем,
Канарейки есть и попугаи.
Трогают нас песни, – да не их.

А бумага хочет быть другой.
Есть ведь книги – Фениксы, их столько
Жгли на площадях, палили в топках —
Оболочки лишь срывал огонь.

А они, ещё моложе став,
Возвращались в мир, им век – что сутки.
В несгораемости их пречистой сути —
Смысл и назначенье волшебства.

Потому и вьются вензеля
Русских сказов в землях заграничных,
Что пером написаны жарптичьим,
Ум будя и душу веселя.

…А над Русью – горы облаков.
И туда, крыла свои листая,
Журавли взлетают, словно стая
Чьих-то расколдованных стихов.

Давно унялись бы, однако
Ругатели нас тычут снова
В косноязычье Пастернака,
Витиеватость Гумилёва.
Валять в грязи они горазды,
Дай только волю – мама мия! —
Всё: Маяковского горластость,
Цветаевскую аритмию.
Душе закутаться, раздеться —
Возьмут за горло иль за ворот
Рубцова говорок простецкий
И Бродского щемящий холод.
И не найдёшь, наверно, ты им
Ни одного стихотворенья,
Где все на месте запятые
И безупречны ударенья.
Но где она, скажите, эта
Русь за горами и лесами,
Где б двигала перо поэта
Забота о правописанье?

Я говорю негалантно
Десять вам раз или сто:
Не зарывайте таланты,
Это же чёрт знает что!
Бросьте-ка заступы, вы же
Вряд ли раскрылись на треть,
Ложь, что нет пороха, вижу:
Начали только гореть!
Вы подавали надежды,
Кто вам наплёл о конце? —
Чтобы ваш кумпол мятежный —
В тесном терновом венце?!
Вздор! – ваши искры от Данте,
Моцарта и Пикассо.
Не зарывайте таланты,
Не отдавайте Косой!
Даром она не отстанет,
Вцепится в крылья, в года,
Чтоб ваши «некогда» стали
Нищим, как нуль, «никогда».
Может, как древнюю Трою,
Ваших талантов следы
Некий потомок отроет,
– Дурни вы, – скажет, – деды!
Взвесит и точно оценит
Каждый поблекший карат.
Будет талант его цепкий
Вас за измену карать!
Ваши долги неоплатны,
Камни и стрелы терпя,
Не зарывайте таланты,
Верьте им, верьте в себя!

Не лишайте слова графомана,
Не спешите бить его в упор,
Вы – нормальны, вы правы формально,
Но попридержите приговор.
Наберитесь, судари, терпенья,
Пусть он раскрывает свой блокнот —
Что сейчас отмочит, что теперь он
Невообразимое загнёт?
Ямбы, не пригретые печатью,
Рифмы, не знакомые с TV, —
Как он их вымучивал ночами —
Чижик, не прошедший в соловьи!
Маловато даже грамотешки
(Это из себя выводит вас), —
Не поставить тройку без натяжки —
Боже правый! – за его рус. яз.!
Дождь расхожий и дежурный снег там,
Но среди убогих литпрекрас,
Пуще всех гипербол и синекдох,
Что-то из себя выводит вас.
Странная загадка и загвоздка:
Погружаясь в сущую муру,
Вместо «после нас – лишь праха горстка»
Вдруг читаешь: «весь я не умру».
Кажется, – хоть это и нелепо, —
Ремеслу не выученный, он
Где-то ближе вас к земле и небу
И круговращению времён.
Может, вы наносите обиды
И презреньем раните того,
В ком таится хаос первобытный
И природы дикой естество?
Да и в ней, в гармонии невинной,
Видится порой иная грань:
Лирика красиво корчит мину,
Там, где жизнь – сплошная графомань.
Век мой, вдруг ты гения прохлопал?
Но предскажет вряд ли кто – увы! —
Где и как пустая прель и опаль
Прорастает листьями травы…
…Курит он, свивает дым в колечки,
И глаза его почти сухи.
Он молчит. Но будет ли вам легче
Вслед за ним читать свои стихи?..