Сергей Стратановский - Изборник. Стихи 1968–2018

На улицах летнего света
Пить воду и яблочный сок,
Шататься без толку, шататься,
Забыться, не слышать стараться,
Как дышит развязанный где-то
Смертей и рождений мешок.
Как страшен бывает ребенок
Для жалких, никчемных отцов,
Так время сквозь боль и спросонок
Пугает – и прячешь лицо.
На улицах сорного лета
Экскурсии, игры детей,
И боль от животного света
Грядущей любви и смертей.

Мешает зависть дышать и жить,
Рассыпаясь злобой мелкой,
И земля безумной белкой
Под ногами мельтешит.
Каждой ночью – скука сердца,
Боль от разных неудач,
Нерожденного младенца
Под землею – тихий плач.
Право, трудно – не безделка
Стать счастливым, жить как все
И забыть, как бьется белка
В сумасшедшем живом колесе.

То ли Фрейда читать
И таскать его басни в кармане,
То ли землю искать,
Как пророческий посох, в бурьяне.
То ли жить начинать,
То ли кончить, назад возвратиться
В общерусскую гать,
В эту почву, кричащую птицей.
Или лучше про пьяную кружку
Поэму писать
И ночами подушку,
Как мясо, кусать.

О лед, всемирный лед, тюрьма…
Вся стужа звездная над нами,
Как будто Древняя Зима
Оделась ясными зрачками
И смотрит в нас – со дна Невы,
Читает нас – живую кожу,
Как буквы – с ног до головы.

Ты – Горох, Скоморох, Обезьяныч,
Мужичок в обезьяньей избе.
Почему обезумевший за ночь
Я пришел за наукой к тебе?
Я живой, но из жизни изъятый,
По своей, по чужой ли вине,
И любой человек обезьяний
И полезен, и родственен мне.
Скоморошить? Давай скоморошить!
В речке воду рубить топором
И седлать бестелесную лошадь
С человеческим горьким лицом.
За избенкой – дорога кривая.
Ночь беззвездна – не сыщешь пути.
И, квасок с мужичком попивая,
Сладко жить в обезьяньей шерсти.

Кто пожар скомороший зажег?
Ты ли, Вася, ремесленник смеха,
Человек скоморошьего цеха,
Весь обряженный в огненный шелк.
И душа твоя, ах, весела.
И колеблются почва и твердь.
Пусть горит, пусть сгорает дотла.
Ничего. Это легкая смерть.

Дом в московском переулке —
Старый розовый забор,
Кофе, жареные булки,
И застольный разговор,
Вот хозяин – сноб, всезнайка —
Лысый череп, важный вид.
Вот прелестная хозяйка
Мне с улыбкой говорит,
Что какой-то их приятель
За границей побывал,
Что знакомый их – писатель
Снова повесть написал,
Что какой-то маг восточный
Моден стал с недавних пор
И что был (известно точно)
Импотентом Кьеркегор.
Странно в домике уютном.
Для чего мне здесь бывать?
Пить с хозяином надутым,
Апельсином заедать?
Но любезны почему-то
Души комнатные свеч,
Воздух милого уюта —
Серо-розовая вещь.
И я славлю тмин и булки,
Ведь за дверью глушь и тьма,
Кто-то бродит в переулке,
Метит крестиком дома.

Подпись железом,
железом судьбы, облаков.
Выстрел в себя на охоте
в день листопада промозглого,
ржавого, в кровоподтеках.
Слышишь: звенит в тумане
в полдень охоты безлюбой.
Видишь: как пулей – ранен,
падает лист бледногубый,
На бессмертную почву,
в день судьбы,
в день охоты смертельной.

Больше нет в Ленинграде хемингуистов.
Кто-то в Мексике, кто-то в Нью-Йорке.
А когда-то
В нашем городе, хмуром
и чуждом фанфарам фиест,
Они шлялись по барам
и дрались из-за невест.
Говорили о спорте,
об айсбергах жизни и прозы.

Праздник жизни манил,
солнце Мексики встало в зенит,
И ушел без возврата
последний хемингуист.
В нашем городе скучном,
где был он почти знаменит,
В нашем городе пасмурном
кружится зябнущий лист
И летит в подворотню,
где он напивался когда-то.

Жил философ о двух головах,
Он работал простым кочегаром
На паровозах, и недаром
Оказался о двух головах.
Он раньше думал, что в огне
Начало всех начал,
И пламя бьется в глубине
Как жаркий интеграл
Событий, жизней и вещей,
Хозяйства доброго природы,
Ему причастны дни и годы
И разумение речей.
Но тот огонь – отец отцов,
Старел и меркнул год от года,
И вся летящая в лицо
По рельсам ясная природа
Вдруг стала скопищем слепцов:
Трава, деревья – все безглазы,
Все – богадельня, дом калек…
(Вот рока страшные проказы,
Ты их добыча – человек.)
Ушел на пенсию, покинул паровозы,
Стал подрабатывать в артели для слепых,
И бесполезны были слезы
Для глаз бездомных и пустых.
И причастились вдруг сомненью
Деревья, рельсы и поля,
И, словно страшная земля,
Небытие отверзлось зренью
Второй, духовной головы,
Очам ущербного сознанья,
О инвентарь существованья:
Феномен страждущей травы,
Феномен листьев, паровозы,
Огонь всемирный и живой —
Все стало ночью и землей.

А там – Главрыбы и Главхлеба
Немые, пасмурные души,
А там промышленное небо
Стоит в канале…
И боль все медленней и глуше,
А ведь вначале
Была такая боль…
Дым заводской живет в канале,
Чуть брезжит, чуть брезжит осенний день,
И буквы вывески Главсоль
Шагают по воде.
И мнится: я – совсем не я,
Среди заводов и больниц,
Продмагазинов, скудных лиц
Я стал молчанием и сором бытия.

Заслонить небытие заводом,
Уничтожить сварочной дугой,
И в толкучке, с рабочим народом
Пиво пить, говорить о футболе,
Словно не было сумерек боли
И мусора небытия.
Не поймешь, что за силой влеком,
Не поймешь, только дышишь легко.

На заводе умирали
Каждый месяц, чередой.
Их портреты выставляли
В черных рамках, в проходной.
И ручьями заводскими,
В чистой лодке похорон,
Приезжал всегда за ними
Старый лодочник Харон.
Через дождь, скучанье, горе,
Сквозь надгробные слова
Уплывали души в море —
Там – Блаженных острова.

А мы – Геростраты Геростратовичи,
Мы – растратчики
мирового огня,
Поджигатели складов сырья
И хранилищ плодоовощей.
И вот со спичками идем
Осенней ночью, под дождем,
Мы – разрушители вещей,
Мы ищем страшного экстаза,
А там, у жизни на краю,
Живет она, овощебаза,
За Черной речкой, с небом рядом,
Как Афродита с толстым задом,
Овощебаба во хмелю.
О ней мы грезили в постели,
И вот она на самом деле,
И роща пушкинской дуэли
Сияет рядом с ней,
И Стиксов греческих черней
Здесь речка Черная течет,
Но тот, кто пел, был счастлив тот,
Не умер тот и не умрет,
Не для него, для нас течет
Забвений страшная вода.
Осенней ночью, под дождем,
Из жалкой жизни мы уйдем
Неведомо куда.
Беги от ужаса забвений,
Беги, как некогда Евгений,
От бронзы, скачущей по мусорной земле,
Туда, где в слякоти и мгле
Лежит мочащаяся база,
Пустые овощи для города храня,
И, как любовного экстаза,
Ждет геростратова огня.
А мы – порыв, а мы – угроза,
Крадемся тихие как мышь,
И, словно огненная роза,
Ты просияешь и сгоришь.
Ведь мы – Геростраты Геростратовичи,
Расточители греческого первоогня,
Поджигатели складов сырья,
И овощехранилищ.