Сергей Стратановский - Изборник. Стихи 1968–2018

Мы чудесно спасемся пустот бытия!

И тоску, словно черствую булку,
Алкогольным ртом жуя,
Человек ползет по переулку
Трактуем всеми как свинья.
А некогда его портреты в цехе
Сияли гордо и красиво,
Он жил, радея за успехи
Родного коллектива.
Была квартира и семья,
И сыновья учились в школе
На диалектиков,
но сущность бытия
Он потерял и в алкоголе
Нашел забвенье и себя.
О ты – феномен отчужденья,
Сизифо-жизнь, никчемный труд…
Живут дома как наважденья
Каналы мутные текут.
О Ленинград – земля пустая
И нелюбезная народу,
Здесь мутят черти из Китая
В каналах медленную воду.
Здесь Ленэнергии: Ленсвет, Ленгаз, Ленмозг
Сосут вампирами пустыми,
И ты сгибаешься под ними,
Ничтожный человеко-мост.
Мост от рожденья до могилы,
Через каналы и дома,
Сквозь свет нелепый и немилый,
Сквозь годы в мире несчастливом,
И птица над заливом
Летает, как тюрьма.
Ей не дано свободы,
Ее сожрет Китай,
За беды и невзгоды
Ей не обещан рай.
И человек по мостовой,
С отяжелелой головой,
Ползет, тоскуя и блюя,
Трактуем всеми как свинья,
Как язва общества и мусор бытия.

Сквозь сон мочащийся Сизиф —
Чернорабочий, такелажник…
Жалок он и некрасив.
Был набит его бумажник
Квартальной премией,
но, скуку бытия
Почувствовав, все пропил сразу,
Взяла милиция тебя
Как социальную заразу.
И в вытрезвителе,
мочась сквозь небо ночи,
На свой завод, на прорву труб,
Ты лежишь, чернорабочий,
Безобразен, тёмен, груб.
И в твоем духовном взоре
Цехи, трубы, человеки,
А моча уходит в реки,
А после в Неву и море,
В огромное, чистое море,
Где чайки кричат над водой.

И сквозь заборы и заводы
Шумят с рассветом поезда.
Едет утром на заводы
Человек – пустяк природы,
И дрожит сквозь непогоды
Близорукая звезда.
Ночью Эрос, ночью Нина,
Утром холод и завод,
Неприглядная картина,
Неприветливый народ.
Будни жизни, бремя боли,
Лишь у Нины дорогой
Ты в любви, как в алкоголе,
Обретаешь свет земной.

И Эрос, реющий в канале,
И ночь разверзлась и светла,
Когда влюбленные тела
Еще бессмертья не узнали,
Но тени их слились в канале,
И веет Эрос над землей.
Он легкий бог, всегда ребенок,
Всегда ликуя и резвясь,
То вдруг, как воздух, чист и тонок,
Земных вещей живая связь.
Но есть тела, но есть созданья,
Разъединенные навек,
И тщетно Эрос мирозданья
Зовет ущербный человек.
И тень его, ища слиянья,
Любимой тени не найдет.

О, дети страшные заброшенных дворов —
Убийцы женственности бледной,
Услыша сердца зов,
Идут к подруге бедной,
К Пении уличной, к ее груди сиротской,
Уже полуживой от ненасытных рук,
И вот когда взята игрушкой плотской
И брошена как сор,
Над ней живет собор ее незримых мук.

И голый юноша, склоняясь и шепча
Подруге робкой и губами,
касаясь тихого плеча,
И небосвод горит звезда́ми,
Когда уснет свеча,
и только Божье око
Два тела сросшихся найдет на дне потока
Сквозь тишину вещей текущего ручья.

Стеклотару сдают, неботару,
Баботару восторгов, надежды,
Баботару любви
с отпечатками скотства и пьянства,
Неботару без неба, с остатками боли и яда,
Боготару пространства
с плотвой Иисусовой, с мусором,
С метафизикой боли,
метафизикой зорь и надежды.

Ленинградская лестница,
щи, коммунальная дверь…
Провода от звонков:
Иванов, Розенцвейг, Иванов.
В шапке снега бескровного,
с холода,
зябкими пальцами спичку —
В коммунальную бестолочь, выморочь,
в джунгли обид в коридоре.
Там женщина плачет в смятенье и горе,
В норе бытия
без любви и без света,
И не единым словом не согрета.

Лампочка света разбитого,
польта в прихожей и шапки.
Здесь ли гражданка Корытова,
чьи моральные принципы шатки?
Здесь ли Фома Маловеров?
Нет, он уехал в Канаду.
Грязных твоих фаланстеров
ему и задаром не надо.
В кухне огромные окна,
полные моря заката.
Ну а в уборной – пятна
как европейская карта.
Видишь, вот Скандинавия,
Дания рядом как будто —
Родина добронравия
и сексуального бунта.
О, сапоги рассохшиеся,
с комьями глины небесной,
Клянчащие метафизики,
фрайбургской, бесполезной.
О, языки смесившиеся,
как при строительстве башни,
Кухонный с интеллигентским,
в супе всеобщем, вчерашнем.

Утром портвейн, губы вяжущий,
утварь в стекле помутилась…
Стулья и стол, чуть бормочущие,
кошки мостами горбатятся.
Студень очей несияющих,
с хлебом черствым,
с богемной солью…
Об пол желает грохнуться
посуда-самоубийца.
Стены, едва бормочущие,
облиты ядом обойным,
Только углам и не больно,
чернеющим, как метафизика.
О, написать бы на кошках
кистью богемной «надежда»,
На потолке, на полу, на ложках,
краской звеняще-багровой,
Краской залива восхода.

Эта злая, больная, босая,
Затрапезная Золушка-речь,
Что, в подпитии ногти кусая,
Хочет дом королевский поджечь.

Вырываясь из сахарной сказки,
Одержимая злобным огнем,
Отвергает подачки и ласки
И по скатерти пишет углем.

Смерть не таинственный порог —
Она привычна как творог,
Она печется как пирог
На каждый день и час.

И по ночам, когда не спишь,
Она скребется словно мышь
И льдинкой бьется в нас.

Плеханов-вальс, Плеханов-вальс
Звучит на танцплощадке.
Я вас люблю, я вижу в вас
Свой идеал в зачатке.
Вас на руках нести готов
Отсюда до Камчатки.
Но лучше ближе – в ночь кустов,
Где луначарская луна
плывет среди ветвей,
И о любви поет
кровавый соловей.

Снова служебное лето —
сорного сполохи солнца,
Службище чертополохово
чепухарь канцелярских забот.
Дурь коридоров бормочущих,
в тупиках – любомясо соитий.
Лестницы, лестницы, двери —
всасывающий чертоворот…

Дикого плоти бутона
полудетской ладонью коснись,
Телом трепещущим, чутким,
как листва и как небо ночное.
Жилами, сердцем коснись
Живородящего мяса,
миростроительной плоти.