Антон Муляров - Наедине с Минотавром

*Согласие или Конкордия – римская богиня, аналог греческой богини Гармонии.

В отражениях поле сражения!

С моим шёпотом и лицом —

Каждый первый! Эффект умножения —

Раб с нашейным зелёным кольцом!

На ристалище гибнет голос.

Похоронены руки под

Слоем ран. Игогочет Фобос —

Зазеркальный мой антипод.

Моя комната – мне не крепость;

Голоса достают и здесь!

Я в зеркальной войне – нелепость!

Лишь копытами взбитая взвесь.

Как вернуть мне её малодушному?

Тишину мою! Мой Покой!

Как мне вымолить ноту нужную,

Чтобы голос вновь стал трубой?

За Гармонию взял гормонами.

За Конкордию взял «Конкор».

По больницам расквартированный,

Ухожу, как на дно линкор.

Пусть пируют Харонов праздник

Люди в белых халатах! Пусть!

Во мне есть ещё тот проказник,

Что пинками прогонит грусть!

Я сбегу с похорон Хароньих,

Прихвативши его весло,

И на белых крыльях вороньих

Черным вытравлю – «Повезло!»

Разрисую клинок под прялку!

Приберусь на своём столе!

Отыщу свою жизнь-беглянку,

Между павших на той войне.

…И закрою глаза уставший…

…И проснусь, досчитав до ста…

Меж осколков зеркал упавших,

Я найду образок Христа!

Иду ко входу в храм неторопливо.

Плывут платки, снимаются панамы.

Детишки разные бегут куда-то мимо —

За ними пробегают папы, мамы.

Я захожу в ворота приходские,

Повсюду нищий, нищий, нищий, нищий.

Все грязные, разутые, босые,

Крестятся и бормочут: «Дай нам пищи».

Я захожу – во храме толпы люда.

Все молятся усердно на иконы.

Я лица вижу, язвы от простуды,

Штаны в полоску, красные погоны.

Вхожу на клирос, жду начала службы,

Лучи от витражей скользят по стенам.

Я думаю о скрытых тайнах дружбы —

И мчусь по гладиаторским аренам.

Все замерло, не дышит, пахнет воском.

Все в нафталине ладана недвижно.

Ни девушки в костюмчике неброском,

Ни тетеньки, ни дяденьки не слышно…

Промчались! Моргнули, как миг! Унеслись!

Две тысячи лет пролетели над нами.

И тысячи душ родились, вознеслись,

Над нашими общими головами.

Что вынесли мы из истории мглы?

Что же осело в потомственных клетках?

Что зафиксировал из чехарды

Глаз человеческий, зрящий так метко?

Казни и пытки, гонения, войны!

Деций, Троян, Марк Аврелий, Нерон,

Толпы людей, что до крови голодны —

Львами сжирают Экклезеон.

Экклезеон, чьи младые побеги

Топтаны были ногами людей,

С пухлыми ручками, с пузом от неги,

Томно плывущих с утра в Колизей.

Экклезеон, семена чьи горчичные

Малою толикой в землю вошли,

Те, что вчера ещё были статичными,

Ожили вмиг – семена проросли!

Гностики, маги, жрецы, гедонисты —

Рвали, топтали побеги любви.

Римские Гаи – утех активисты,

Мучились долго… и все ж не смогли!

Рим пал в Милане, задолго до гуннов,

Не от Аттилы и прочих вождей —

От символа веры, от пытанных в тюрьмах,

И, как не странно, безглавых людей.

Люди с главами шагали на плаху,

Лишь для того, чтобы точно чрез миг,

Быть обезглавленным – вот это плата,

Чтобы забил чистой веры родник.

Церковь рождалась не мной, не тобою,

Хоть и живет и во мне, и в тебе.

Церковь построилась Божьей рукою,

Стоя на вере, с Христом во главе!

Утро восходит над горными цепями

Солнечный луч тихо лижет холмы.

Люди, что тут же по склонам рассеяны,

Молча встают, ожиданья полны.

Кто-то, пришедший из Дана, тревожится —

Вдруг все уже без него началось —

Смотрит вперед, что-то шепчет и ёжится,

Нервы в комок… всё внутри собралось.

В утренней дымке с востока, из города,

Из Самарии, из центра страны,

Вьются веревочкой люди, чьи бороды

В утреннем свете лишь четко видны.

Это пророки, жрецы финикийские

В капище, что на Кармиле, идут.

Молча шагают их служники тирские,

Тучных тельцов на закланье ведут.

Рядом же с ними, задумавшись, поодаль,

Полный величия, шествует – он! —

Божий пророк из далекого города.

И из-за слов его слышится стон.

Он говорит всем о том, что в Израиле

Нет больше веры, законы не чтят.

И, что Господь всем явит в назидание

Силу свою для смирения чад.

Он объявил, что сегодня потребует,

Чтобы пророки Ваала зажгли

Силой молитвы тельца. И он жертвует

Жизнью, коль это бы сделать смогли.

Вот уж полдня, раня тело и голову,

Вопли пускают. Уж мухи и вонь

Возле тельца, рассеченного поровну

Кровь уже высохла… где же огонь?

Время пришло! Илия поднимается.

Бог разверзает утробу небес.

Молнии вспышка, и огнь является.

Жертву он лижет – зажегся телец!

В этот же миг тишину над вершинами

Рушит людских голосов ярый крик:

«Бог Илии – Бог Израиля! Лживые

Боги жрецов. Эй! Держите там их!»

Кто-то, пришедший из Дана, врывается

В группу жрецов. Тащит двух за собой.

К речке ведет, что Киссон называется,

Там Илия бьет их твердой рукой.

В дымке вечерней над горными створами

Ветер слова Илии разносил…

Помнят молитву ту небо с просторами,

Люди и ты – о, преславный Кармил!

Утра свежего дыханье,

Навевающее грусть,

Многословное молчанье —

Всё люблю в тебе я, Русь!

Расширокие просторы!

Распушистые снега!

Замороженные зори!

Ёлок снежные стога!

Всё в тебе сейчас прекрасно —

И мороз, и тишина.

В захрусталеном пространстве

Ожидания полна.

Ждешь, когда взликуют трубы,

И рассеяв ночи грусть,

Снова в храмах возликуешь

Ты – рождественская Русь!

И с твоих же колоколен

Звоном в небо вознесусь,

Золотыми куполами

Позолоченная Русь!

И когда минует праздник,

В мыслях вновь к тебе вернусь,