Елена Крюкова - Площадь

…Кто поверит – плачу!..
Эти слезы
И не снились Магдалине – той…

Время, прости, хочу себя зачеркнуть —
Вымарать письмена,
чьи кровью – каракули – влет…
Время, прости, иногда сбивается Зимний Путь
На бездорожье, на распутную грязь,
что к подошвам льнет.

Время, не согрешишь – не покаешься,
знаем давно…
Разная есть любовь…
в ней убивают, д о крови бьют…
Время, я все еще вижу открытое настежь —
в мою смерть —
окно,
А там над красными крышами —
радужный, грозный салют.

Время, меня любили, били, ломали крылья,
любили опять,
А однажды так сердце расквасили
в кровавый теста комок,
Толкнула раму, на подоконник – прыг,
в небо черное глядь —
А там, в алой ризе, в мафории золотом,
луноликий Бог.

И стояла, вцепившись в грязную раму
одинокой рукой,
Ногтями теплое тело стекла царапая,
одиноко орущий кот,
Не шагнуть во тьму, не поднять суму,
не сойти с ума,
это ж праздник такой,
О, блаженная жизнь, хохочи, не зажечь свечи,
тебя не застрелит никто,
не казнит, не взорвет.

Время, прости! Вот так я, вопя, хрипя,
лицо к любовному небу задрав,
и осталась жить.
Твой павлиний салют виноват.
А может, алый закат.
Время, стыдно.
Хочу боль замазать шелестом трав.
Хочу заново плыть
В золотую любовь. В сильный синий ветер,
в полный рост идущий, в накат.

Нам, безумцам, нетленным самоубийцам,
еще купол неба коптить и коптить.
На всем белом свете не счесть наших —
с высоты нездешней —
последних шагов.
А хитрое Время счастливцев
подвешивает над пропастью
на цирковую нить,
На тонкую лонжу,
чтоб, в крике распялив рот,
сверху видели свой полет —
бездонный, без берегов.

…Ох, холод!
Зимнюю службу
Служить тяжело.
Хочу в тепло!

Похожая на беса
И на козленка,
Бодая пургу,
бежит девчонка.
Ближе подходит. Глядит с опаской.
По лицу ветошь-непогода
Размажет лживую краску!
На груди – странная брошка:
то ли белая жаба,
то ли белая кошка…
А, это бумажная белая роза —
Как с венка могильного,
срезана криво-косо…
Роза вянет от мороза,
ваша прелесть – никогда…
В козьи кудряшки завиты косы…
глаза – горящие города…
Сквозь туши потеки
Глядит – не мигая —
На медный, жестокий
Огонь трамвая…

– Иди, подружка, грейся!
Есть у меня шаль
пуховая.
– Небось не мерзну, коньячку было не жаль! —
бедовая.
– Стою давно. Мороз! Сережки уж к ушам
припаяны…
– И правда. Это наша вымерзла душа —
неприкаянная.
– Ты здесь давно?
Твой бар завьюженный гудит
и мается…
Гляди, гляди, – как на тебя из тьмы глядит
тот пьяница!
А ты? К нему походочкой своей
что тянешься?..
А на груди – алмазный скарабей?..
– Не тронь!
Поранишься.

– Эй, Козуля!.. —
Вполоборота
и хохочущей нагло гортанью:
– Да иду!
Ждет меня работа!

Ночью ли,
раннею ранью —
– Эй, Козуля!.. —
и козочкой каблучки
Выбивают в снегу полыньи…
Нет страдания.
Нет тоски.
Нет – любви.

Но однажды,
за злато купленная,
Захрипит на подушке сырой:
– Я уже этим Богом
искупленная…
Окно – открой!

…И полетит
Снег в лицо —
черный, сухой графит.
И кольцо с изумрудом
бросишь негру в рожу:
– Ты не знал, что Козуля…
стоит… дороже?

И, во тьме сапоги напяливая,
И, словами ругаясь мужичьими,
Побежишь…
– Козуля! —
…но следы твои —
подпалинами,
Копытами козьими,
лапами песьими,
лапками птичьими.

…Козуля! Косу твою на ладони —
взвесь…

Девчонка (угрюмо):
– А у меня ведь имя есть.

Я – Вера.
Негде ставить пробы.
Я – правда о добре и зле.
В купели талого сугроба
Меня крестили в феврале.

И бабка привязала крестик
Под мой младенческий матрац:
– Пока дитя светло-безгрешно —
Пущай помолится за нас!..

Меня молиться не учили.
Меня учили просто – врать.
Духами волосы мочили.
Так не хотели умирать.

Да умирали – мать и бабка…
Рыданьем резали лимон…
Кромсали сельдь
для бедной пьянки,
А чай заваривали в банке,
Глотали
после похорон!

И спирт, разбавленный водою,
Соседки-санитарки дар,
Сворован – дело молодое —
Бросал в тяжелый зимний жар…

Я розу гладила, щипала —
Ложь погребального венка.
На память сорвала… украла…
На жизнь… на долгие века…

В сыром прокуренном подвале,
На голубином чердаке