Алексей Левшин - Прозрачный дом

Мы переполнены руками,
Как был снаружи Дмитровский собор.
Как на живот беременный – на камень
Народ клал руки и тогдашний княжий двор.

Голь ощущения – от этой русской крови,
Которая нам выдалась, как боль,
Лепечущая, что вчера с любовью
К нам улицы людские – на убой.

И вот из глубины грудины
Как тающий в огне Ершалаим
Опять ты, боль, опять моя задира,
Опять твой яростный и безысходный дым.

Здесь будут парки и сады,
И лестниц перебранка:
Природы вечные жиды
Да осень-самобранка.

Еще птенцом во тьме забыта совесть,
А жизнь уже сверлит свирелью мир.

Кругом накрапывают предметы.
Но дело не в этом, нет, дело не в этом!
Проговорился умница Тютчев:
Любим мы мороки, только до близких нам дела и нету!
Эту-то тему мы сразу разучим.

Я не знаю, куда мы стремимся с утра
И на чем ошибаются руки,
Но была штукатурка в подъезде, как Босх и как страх,
Искажая пространство, они образуют у нас нищету в духе.

Виден беккеровский рояль, хрустали баккара, Христиании
улицы,
Принадлежность чернильная, угол письменного стола,
Человек перед ним – то ли Диккенс, а то ли… сутулится —
что-то пишет, еще со вчерашнего что осталось, к чему еще
боль не прошла,
Что вернулось:

Треск обшивок каретных и радость базедовых лож,
Цокот выстрелов, астра в петлице великого князя С.А. за
минуту до смерти,
Креп, бурнус или гарус, стерляжьего воздуха дрожь,
Голословный покой номеров меблированных имени Кая
и Герды —

Все, чем стала она, золотая отчизна, блесна
Устаревшего навзничь и чем-то богатого мира,
Через опухоль памятников в черный глянец окна
Возвращаться и тихо дрожать с половицами в области щелок
и дырок,

Вспоминать, как используют щелочь для добра-серебра,
Знать, когда-нибудь эта умная жизнь возродится!..
Удивляться, что малым голландцем природа прошла
И оставила все, что полно даже в руки пока что не взятого
смысла —

Это Андерсен, это его утомленный разбор
Дела, дела и дела, и заделанной страсти
В мире, сиречь в душе. Это Чехов, забывший к несчастью
Довершить только начатый о тишине разговор —
О тишине человеческой масти.

Это – помнивший и Самотеку с Тишинкой, и деревянный Щипок
И по степени мылкости памяти – Бухару, Спас-Андронников
и Редедю – Тарковский
Сын сначала, а после отец. Это первый ледок
на устах псалмопевца, Марину догнавший смертельный шнурок.
Лед пробит, кто там в проруби – то ли Саул, то ль Иаков.
Мир как тело, подробно ОБМЫТ И ОПЛАКАН —
Кто там в проруби? – крохотный лик Пастернака
И затылок отцовский.
Как вязок ты воздух, московский!

День приходит карябый, февральский, да винчьевский,
с вором Тишинским в подкладке —
Это я умираю. Лития и дорога нагая – и лес в покатуху и
с ямой в начатке.
Потому как пророк-говорок и овраг-добрый враг, гроб-сугроб
или волчья яма и тайная мама —
Это столпотворение губ.
Я забыл одного. Он был тоже упрямый.

Простите мне за молодость —
Она еще жива.
Простите мне за гордость —
Она еще права.

Я обращаюсь к немощи —
Моей, чужой, твоей!
Горячегубой Всенощной
Кого нам обогреть?

Чекушками, полушками,
Замызганным ковшом
Мы пьем лазурь насущную,
которой мир лишен!

Горстьми с чего-то потными,
Цапучей пятерней
Хватаем страх и в подпол
– да —
Подпол – под душой!

Вот так, лишившись знаменья,
Без умысла строги,
Мы обретаем праведность
В неправедные дни.

Но то, в чем смысла больше нет
И счастья больше нет,
И что всего лишь вам одним, Господь —
Тебе, тебе – поэт —
финалом кажется в отрыв —
Жизнь возвернет и в срок.
В России умереть – прожив —
Большая честь и прок.

Спешу-не спешу упоенно быть живу
Как прежде!
Выхаживая – прожить бы —
Двухжильную степень надежды.

Вернуться, войти
В упоительный мрак первородства.
Но кто возвратит
Ненаглядную тяжесть сиротства?

И осень бьется в том окне.
вернее, занавеска.
И боль чирикает во сне
Назойливей, чем в детстве.

В отъезда провал —
В эту близкую, вязкую пропасть.
– Попал? – Да, попал.
Остается ресницами хлопать.
Обвал и завал
И последняя чистая область,
Знакомая телу в обхват —
Область голоса.

Приходишь – гордец,
пропасть-ямочка между ключицами
Спасти не сумеет, и в память стараешься – врыться бы…
В бумагах копаться и в пухлых альбомах не стану,
Мне б так на язык весовую пространства сметану!..
Застал поставец, где деревьев посуда стоит не по строчке.

Косой этот лес из раскосого края урочищ —
Я в нем на плаву, когда снег его метит своим
мелом —
– в одной его точке исчез, а в другой – появился —
Вот все, что я сделал.

Но так получается, так введено для порядку
Сказать, что на время, которое больше сойдет
под накладку —
Зажим, пережим – рук и разных перил образцовых —
Я, Русь, с твоего распорядку
Исчез, а теперь вот вливаюсь поденно, готова?..

Меня опять взыскует мой язык.
Мне улыбнулся во всю синь земли осенней
Тот, от кого я искренне отвык —
Знакомый мой, Сергей Есенин!

Шалел я не от травли и вина,
Не от горчаще-ласковых посулов!
А от того, что мимо нас прошла страна.
И вот вся радостная сплошь величина!
Она во мне, как после сказочного сна,
Плечами вскинула
И напролет проснулась!

Так вот он, вскидчивый водоворот,
Хватающий, тревожный и просящий
Не закрывать глаза, не обрывать щедрот.
И гром на шепот свой переводящий!

Ведь было когда-то же время,
Когда мне губы вязала рябина-даль,
Когда близорукая дружба шальную дарила мне шаль,
Чтоб лучше меня на рассвете укутать,
Когда на ростки нашей жизни, великой и смутной,
Город набрасывал свой закал.