Мария Мартова - Сказка о квартире-избушке, Ленке-старушке, Бабе-яге, Кощее, Иване и его «харлее»

Но угроза была напрасною.
Никак ей отсюда подобру-поздорову не выбраться.
В избе ни окон, ни дверей.
Опечалилась девица-старушка несказанно,
стала думу крепкую думать,
да ничегошеньки не удумает.
А тем временем голод ее одолевает,
пустое брюхо о себе заявляет.
Услыхала кошка Ленкино урчанье
и приносит ей за хвост мышку дохлую.

А кошка об ноги Ленкины трется,
ласково мяукает,
к чурбаку широкому подойти приглашает.
А на том чурбаке яства невиданные:
мыши летучие,
змеи гремучие,
кузнечики прыгучие.
Все сушеное, перченое,
к трапезе приготовленное.

Тут ворона, птица черная,
с шесточка встрепенулася,
подхватила крылышком плашку глиняную,
зачерпнула из бочки водицы тухленькой,
поднесла ее к устам Ленкиным.

А кошка с вороною —
подружки ее названые —
подле нее скачут-прыгают,
потешаются-радуются.
Тут кошка к очагу подбегает,
очами хищными сверкает,
и очаг от искр ее сам собой загорается,
жарко горят поленья ольховые.

– Кар-кар, вар-вар.
Бурли, вари —
правду говори.
Глянула Ленка в котел
и чуть только не обмерла:
зелье темное,
варево черное
кипит, клокочет,
сказку поведать хочет,
будто кино показывает.
Смотрит Ленка,
взгляд не оторвет,
глазом не моргнет.
Видит прежде лес глухой, дремучий,
на краю его средь дубов могучих,
средь кустов колючих
избушка стоит,
избушка стоит —
из трубы дым валит,
да не простая избушка,
а на курьих ножках,
да не стоймя стоит,
а пляшет-пританцовывает.
Подивилась Ленка.
Видит дальше убранство внутри,
еще больше диву дается.
Там не утварь избушечья
и не добро старушечье,
а все Ленкино барахло драгоценное:
диваны кожаные турецкие,
полы теплые немецкие,
жалюзи из Греции,
джакузи из Швеции,
сервиз чешский хрустальный,
центр японский музыкальный,
телевизор «Panasonic» жидкокристаллический.
Под подвесными потолками светомузыка играет,
драйвом зажигает.
Бобби Бешеный, Ленкой любимый,
на всю мощь надрывается.
Растерялася Ленка, встревожилась,
видит, в евроизбушке баба Яга пристроилась,
смотрит дальше – больше расстраивается:
баба скачет, костьми извивается.
И не лохмотья на старухе утильные,
а дорогие Ленкины шмотки стильные:
джинсы итальянские от «Оторвани»,
жилет американский с лейблом «Мани-мани»,
на ногах – сапожки,
в ушах – сережки,
на лице – «Буржуа де Пари».
А самое ужасное,
нестерпимо страшное:
волосы у бабы Яги всклочены,
по моде наточены,
зеленью отливают,
красотой поражают.
Опечалилась Ленка несказанно,
и до того ей тошно сделалось,
что завыла она громко-пронзительно,
будто волчица дикая.

И в угол ее темный увлекает.
А в углу помело на месте скачет,
улететь хочет.
Вскочила на него Ленка
легче ласточки невесомой
и взмыла под потолок закопченный.

И к котлу подлетает,
садится на край и наверх черную голову поднимает.
Глянула Ленка наверх,
а над котлом, в самой крыше – труба черная,
а в трубе – небо звездное,
а посреди звезд – луна полная,
луна полная, насмешница.
Глядит на Ленку белым оком
и дразнит ее, насмехается.

Иван, добрый молодец,
в детстве был послушным мальчиком,
учительницы своей строгой боялся,
потому учиться старался,
чтением книг не гнушался,
сказок-былин премного читал
и крепко их запоминал.
И знал наперед,
что лес колдовской
нечистью поганою
полон бывает.
И потому, страхом лютым обуреваемый,
скоро мчался по лесу,
покуда из сил не выбился.
Видит, посередь рощи сосновой
пенек стоит,
мал пенек, невысок.
«Дай, – думает, – сяду, посижу,
об жизни потужу».
А пенек невысок,
не будь деревяшкой зазряшной,
скок – и вскочил неваляшка.
Чудище лесное,
страшное, ужасное
предстало перед очи Ивана:
столетний дед,
в шкуру звериную одет,
заместо кожи – кора тополиная,
заместо ног – копыта козлиные,
на голове – рога,
на копытах – лапти,
правый с левым перепутанные.
На Ивана глядит,
очами зелеными блестит,
рогами-ветвями бодает,
голосом хищным завывает.
Задрожал Иван,
закричал Иван
да и деру побыстрее дал.
Долго бежал он куда глаза глядят,
из сил выбился.
Видит, стоит дерево посередь поляны —
осина горбатая,
ветвями богатая.
«Дай, – думает, – к осинке-то прислонюся,
силушки наберуся».
Только подумал,
как услышал смех девичий
звонче колокольчика.
Поднял голову, а на суку девица сидит,
очами зелеными блестит.
И ни во что девица не одетая,
заместо волос – листья осиновые,
заместо ног – хвост рыбий.
Дева рукою молодца манит,
хохотом колдовским разум дурманит.
Но не таков был Иван,
чтоб неведому соблазну поддаться,
а мудро порешил самому спасаться.
Только и видала его русалка длиннохвостая.
Долго несся Иван,
ломая ноги,
обдирая руки,
набивая шишки.
И примчался он на болотце топкое,
тиною подернутое,
кочками усеянное.
Чуть не увяз заживо,
да вовремя образумился,
зацепился обеими руками
за кочку с корнями
и смекает себе:
«Не уйду отсюдова, покуда не отдышуся,
хорошенько не осмотрюся».
Но не успел и подумать,
как кочка сама собой выросла
и чудищем поганым, кикиморой болотной, сделалось.
Глядит Иван, а это старуха зеленая,
водорослями увешанная,
руками-плавниками шлепает,
очами зелеными хлопает.
– Заманю, утоплю, —
говорит кикимора голосом булькающим, —
захочу – замочу.
Не стал дожидаться Иван своей участи
и рванул напрямик по болотине,
то по кочкам скачет,
то по трясине,
а то просто так – по воздуху.
Как добрался на берег другой,
самому неведомо.
А только увидал перед собой
бел камень огромный,
камень каменный, стопудовый.
Лишь вздохнул Иван тяжелехонько,
да зевнул Ванюша сладехонько,
да прилег на камешек беленький,
да уснул тотчас сном мертвецким,
крепким сном молодецким.