Мария Мартова - Сказка о квартире-избушке, Ленке-старушке, Бабе-яге, Кощее, Иване и его «харлее»

Недолго мчалась она.
Вон уже и дом родной,
вон и крыша с трубой.
Пулей в нее влетела,
на пол, задыхаясь, села,
жаждой мщенья томимая,
замыслами коварными одержимая,
планов действия полная.
А дома, в квартире-избушке,
встречают ее добрые подружки —
кошка с вороною.
Миром встречают,
к чурбаку богатому приглашают,
Ленку яствами потчуют:
мышами летучими,
змеями гремучими,
кузнечиками прыгучими.
Все сушеное, перченое,
к трапезе приготовленное.
Ленка прежде про несчастья свои им поведала,
а после и яства отведала.
Поела дохлятинки,
попила тухлятинки
и спать собралася,
на полати забралася,
Поохала, покряхтела,
с боку на бок повертела,
костьми поскрипела
да вскоре захрапела.
Храп стоит – потолок дрожит,
кости скрипят – стены трещат.
Ленка худо спит, тяжко вздыхает,
ворочается: все ей мешает,
дремою дремлет дневною,
старушечьей дремой пустою.

А тем временем в лесу далеком,
на поляне широкой,
под сосною высокой
на зорьке на ранней
Иван пробудился,
пробудился-проснулся,
сладко потянулся
да по сторонам оглянулся.
Очи потирает, в толк не возьмет,
где он, никак не поймет:
то ли даче с друзьями,
то ли на рыбалке с карасями,
то ли на поляне с шашлыками.
Вокруг тишина таинственная
и местность воинственная,
человеком не хоженая.
Всюду заросли дремучие,
в траве твари рыскучие,
в небе птицы летучие.
Тут и вспомнил Иван,
что в сказку попал.
Закручинился-опечалился,
стал не весел,
ниже плеч голову повесил.
Вниз глядит, а на ногах у него
не ботинки с подковками,
а лапти с веревками,
и штаны не из кожи,
а из дерюжки-рогожи,
на плечах не куртка с застежками,
с заклепками-брошками,
в ремнях да на молниях,
а рубаха просторная, долгополая —
холстина домотканая, посконная,
с косым воротом.
Еще пуще Иван опечалился,
слезами горькими обливается:
– Что же делать мне, горемычному?
Где найти мне, сыскать путь-дороженьку?
Как из леса поганого выбраться?
Как от сказки треклятой избавиться?
Лишь изрек те слова нечестивые,
как узрел бел камень огромный,
камень каменный, стопудовый,
что подушкой мягкой пуховою
прослужил Ване ноченьку темную.
Только видит, а камень не прост —
письмена на том камне начертаны:
«Направо пойдешь – богатство найдешь,
прямо пойдешь – жену обретешь,
а налево пойдешь – убит будешь».
И лежит тот камень, бел камешек
на распутье дорог, трех дороженек.
Три дороженьки разбегаются,
в три сторонушки разлетаются.
Иванушка промеж них встал,
головушку почесал
да окрест поглядел, пригорюнился,
пригорюнился, призадумался,
смекает себе на уме
думу трудную, думу крепкую.
Ему впору назад бы пойти,
но нету возвратно Ивану пути —
по топи болотной никак не пройти.
Дальше Иван головушку почесывает,
думу подумывает.
Смекает молодец так:
налево идти не пристало никак —
молодому здоровому
помирать да не в пору бы.
В леву сторону идти потерпелося —
живота своего погубить не хотелося.
Снова Иванушка думает,
ничегошеньки не удумает.
И прямо дороженька ему не по нраву.
Жениться Ивану на какую забаву?
К чему ему жена-королевна,
какая-то там лесная царевна?
Нет, жениться ему не годится —
уж в другую девицу
успел он влюбиться.
Ему одна лишь мила да люба —
Ленка его, зазноба-голуба,
об ней одной сердечко печалится.
Жаль, что худо с ней распрощалися.
И опять Иван пригорюнился,
думой тяжкою призадумался.
Вот осталась дорожка последняя —
в праву сторону, в дали неведомы.
Дорожка заманчива,
соблазном обманчива.
Поглядел на нее Иван недоверчиво,
покачал головой горемычною
и мыслит:
его ли, Ивана Царева,
сына бизнесмена крутого,
владельца бензозаправок,
баров, казино и прочих лавок,
его ли деньгами удивлять,
богатствами соблазнять?
У них в доме денег немерено.
И только одна кручинушка его одолела-то:
кабы за «Харлея» от отца не влетело бы.
А дорожка направо гладко так стелется,
так манит-зовет в дали неведомы,
в дали дальние за несметным сокровищем.
А сокровище – злато да серебро,
жемчуга, перламутры да яхонты,
изумруды, каменья чудесные —
драгоценности пышные царские.
Все пред очи Ивану представились.
Закружило Иванушке голову.
Каково-то богатым быть,
каково-то в богатстве жить!
И воспрянул Иван,
и весел уж стал.
Будет что за потерю-пропажу,
за Кощееву дерзкую кражу
добрым возмещением,
сладким утешением.
Так Иван порешил,
путь-дорожку найти поспешил,
аж головушка разболелася,
аж уйти поскорей захотелося.
И ступил он поступью твердою
на дорожку неведому правую,
более не думаючи, не гадаючи,
а на случай уповаючи:
– Авось да пройду,
небось не пропаду.
Долго ли, коротко ли идет Иван,
а над головою солнце красное припекает,
жажда Ивана одолевает,
пуще того голод мучит,
брюхо пусто от голода пучит.
Видит, впереди – поле чисто, широко,
в поле деревце стоит одиноко.
Стоит деревце, голову склоняет,
тень напускает, прохладу предлагает,
прохладу предлагает, присесть приглашает.
А под деревцем ключ шумит-надрывается,
ключ-ручей стоголосый
звонко поет,
напиться дает,
напиться водицы
ключевой, ледяной.
А с деревца-яблоньки
яблочки спелые, плоды наливные,
спелые, тугие,
сами в рот тянутся,
искушать-испробовать просятся.
И Ванюша беспечно-доверчиво,
позабыв про все страхи-опасности,
колдовские обманы да хитрости,
соблазнился дарами чудесными.
Уж он к яблочку спелому устами прильнул,
уж водицы студеной глоточек хлебнул,
уж к тенечку-прохладе приблизился.
Да не слухом услышал,
да не глазом увидел,
а нутром-то почуял,
будто голос какой нашептал ему:
– Не ешь яблочко – себя ядом отравишь,
не пей водицы – козленочком станешь,
спать не ложися – уснешь и не встанешь,
сном беспробудным себя ты накажешь.
А у Вани уж очи смыкаются,
а уж Ваня к земле опускается.
Видно, близок конец всем страданиям,
всем Ивановым испытаниям.
Но уж нет! Не такой был Иванушка.
Он собрал в себе малую силушку,
силу сильную, богатырскую
да стряхнул с себя дрему-то тяжкую,
дрему тяжкую, беспробудную.
«Вот и нет! – порешил Иван, удал молодец. —
Не гоже мне впредь соблазну поддаваться,
колдовству покорятся».
И пошел Иван, и помчался Иван
прочь от места поганого,
от злодейства коварного.
Сколько верст бежал, сам не упомнит,
устал, а шаг не убавит.
Еле ноги переставляет,
еле лапти перетаскивает,
еле дух переводит.
И тут, на счастье Иванушки,
посередь тропинки-дороженьки
лук лежит самострельный,
крепкий лук да нешуточный —
тетива прочная, стрела вострая.
«Дай-ка, – думает, – лук себе подберу,
что-то к обеду себе подстрелю».
Ванюша лук со стрелою подхватывает,
в небо глядит – добычу присматривает.
Видит, по небу синему
сокол пролетает,
ясный сокол – белое перышко.
Недолго Иван размышляет,
лук свой хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не летать теперь ясному соколу,
не парить теперь по небу высокому,
по небу по синему, под солнцем под красным.
Но случилось тут чудо чудное —
глаголет сокол голосом человечьим:
– Не убивай меня, добрый молодец,
жизни не лишай меня, Иван, сын Царев.
У меня детишек – птенцов семеро,
семеро пташек пищат —
есть-пить хотят.
Я тебе еще пригожусь,
добром тебе послужу.
Сжалился над ним Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил ясна сокола подобру-поздорову.
А голод все пуще Иванушку мучит,
брюхо пустое от голода пучит.
Но Ванюша лишь раз облизнулся,
да потуже пенькой затянулся,
да прочь пошел-зашагал твердой поступью.
Видит, а путь-дорогу медведь косолапый преграждает.
Иванушка снова лук свой хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не ходить теперь мишке косолапому
узкими тропами по лесу,
не пугать встречных путников.
Но случилось тут чудо чудное —
взмолился медведь голосом человечьим:
– Не губи меня, добрый молодец.
У меня семья – как детишек-то семеро,
медвежат молодых, неразумных.
Не лишай их кормильца, Иванушка.
Я уж с тобой подружуся,
впредь тебе пригожуся.
Сжалился и над мишкой Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил косолапого подобру-поздорову.
А голод все пуще Иванушку мучит,
брюхо пустое от голода пучит.
Но Иванушка лишь раз облизнулся,
да потуже пенькой затянулся,
да прочь пошел-зашагал твердой поступью.
Долго ли, коротко ли Ваня шагает,
путь ему серый волк преграждает.
Волк очами грозно сверкает,
а Иван лук быстрее хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не ходить теперь волку хищному
по чащобам, по дебрям-урочищам,
не сверкать понапрасну глазищами,
не пугать боле путника встречного.
Но случилось тут чудо чудное —
волк завыл голосом жалобным,
голосом человечьим:
– Пожалей меня, добрый молодец.
Как волчица моя ощенилась,
семь волчат народилось.
Детки малые плачут, орут,
с добычею дома несчастные ждут.
Не убивай меня, все пригожуся.
Сжалился и над волком Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил серого подобру-поздорову.
А голод все пуще Иванушку мучит,
брюхо пустое от голода пучит.
Но Ванюша лишь раз облизнулся,
да потуже пенькой затянулся,
да прочь пошел-зашагал твердой поступью.
Долго ли, коротко ли Иванушка бродит,
а дорожка его к речке приводит,
к быстрой речке —
крутые берега,
синяя волна.
А на песке да у самой водицы
рыба лежит, щука-рыбица,
чуть живая лежит,
еле ртом шевелит.
Иванушка веселится:
знать, добрая будет ушица.
Но случилось тут чудо чудное —
говорит щука речи
голосом человечьим:
– Не губи меня, добрый молодец,
не поедай меня, Иванушка.
Отпусти меня в реку быструю,
в воды синие.
Там на дне щукарята мои
числом семеро,
без меня пропадут горемычные,
все, как есть, пропадут,
прокорма себе не найдут.
Я же тебе пригожуся,
при случае подвернуся.
Сжалился и над щукой Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил щуку подобру-поздорову
в быстрые воды,
синие волны.
Тут видит, на реке на широкой
луку косую, излучину острую,
в речку уходит излучина островом,
волны бьются о высок крутояр.
Видит, на острове дуб зеленый растет,
дуб вершиной облака достает,
корнями на версту в земле простирается,
ветками красно солнце закрывает.
А на дубе том, на вершине,
сундук висит, ларчик кованый,
ларчик кованый, замком запертый.
Вот где богатство запрятано!
Знать, не зря столько трудностей пройдено.
Как собрался с духом Иван,
как силой богатырской полон стал,
как схватился руками обеими
за дубовый ствол, будто каменный.
Только раз Иванушка охнул,
только раз тяжелешенько екнул,
и чуток поднатужился,
и разок напружинился.
А зелен дуб так и встал, как стоял,
и с корнем не вырвется,
и с места не сдвинется.
Как собрался с духом Иван,
как по-звериному ловок стал,
как полез Иван, как пополз он вверх
по стволу дубовому крепкому.
И немало прополз да пробрался он,
аж до маковки ввысь закарабкался.
Только раз Иванушка охнул,
только раз тяжелешенько екнул,
и чуток поднатужился,
и разок напружинился.
Но покинула легкость Иванушку,
и свалился он камнем на травушку.
А сундук как висел, так висит,
дразнит, свалить себя не велит.
Как собрался с духом Иван,
как хитростью вмиг одержимый стал,
как вскинул он лук самострельный,
крепок лук, тетиву прочную, стрелу вострую.
Только раз Иванушка охнул,
только раз тяжелешенько екнул,
и чуток поднатужился,
и разок напружинился,
да свалил Иван, удал молодец,
ларец кованый, замком запертый.
Аж земля сотряслась, содрогнулася,
громом гулким окрест отозвалося,
распугало всех тварей живучих,
разогнало всех пташек певучих.
Сам Иван с животом чуть не расстался,
еле жив Ванюша остался.
А пред ним уж ларчик заветный стоит
да замком золоченым блестит.
Что же в ларчике том неприступном?
Что в заветном ларце недоступном?
Знать Ивану ой как не терпится.
В грезах-мечтах только сладко мерещится
все богатство – злато да серебро,
жемчуга, перламутры да яхонты,
изумруды, каменья чудесные —
драгоценности пышные царские.
А Иван ждет-пождет, время терпится,
как на помощь придут, поспешат к нему
звери добрые, друзья верные:
сокол ясный, да медведь косолапый,
да волк серый, да щука-рыбица,
потому что сказки русские крепко знал,
много книжек в детстве читал
и конец счастливый свой ждал.
Только Ваня уже сомневается,
сердце его не на шутку тревожится:
то ли сказка вышла с изъяном,
то ли звери обошлись с ним обманом.
Ваня в толк не возьмет,
мысль у Вани на ум не идет.
Чело он с усердьем себе потирает,
сказку старательно вспоминает.
«Вот мишка, – мыслит, – придет,
замок золоченый собьет,
и распахнется ларец,
и появится наконец…».
Нет, не богатства мешок,
а заяц, малый зверек.
Зайка – скок и в кусток.
«А что же дальше?» – Ваня ум напрягает,
далее вспоминает.
А там серый волк на подмогу придет,
за зайцем погоню начнет.
Серый волк, зубами щелк,
зайца распорет, и вылетит из зайца утица,
малая птица.
Уточка – кряк,
улетит – не догнать никак.
А дальше сокол ясный поможет,
изловить уточку сможет.
Догонит уточку,
а из уточки яичко
упадет в воду-реченьку,
крутые берега,
синяя волна.
Яичко в воду канет —
никто его не достанет.
Тут щука-рыбица подплывет,
со дна темного его принесет.
Но какой от яйца Ване прок?
Не возьмет опять Ваня в толк,
еще пуще на сказку досадует,
где отгадку найти, он не ведает.
Но, на счастье Иваново,
случилось прозрение,
снизошло озарение.
В яйце-то была,
Ванька вспомнил, игла,
но не простая игла, а волшебная.
На конце ее – смерть Кощея,
угонщика-злодея,
похитителя «Харлея».
Обрадовался Иван, осмелел —
как-никак над Кощеем власть заимел.
«Теперь уж я с ним поквитаюся,
крепко с ним посчитаюся!» —
угрозы хвастливые вдаль посылает,
отвагу свою Иван потешает.
И порешил он подмоги не ждать,
попробовал сам замок изломать —
бьет, бьет, да не сломит никак.
Попробовал ларчик с собою забрать,
да от земли ларец не оторвать:
слишком крепок замочек,
слишком грузен-то ларчик.
А Иван не дурак,
сказку знал и эдак и так.
Видит, сказка-то ладом не ладится,
миром не клеится,
порядком не держится.
Все в ней путаница-перепутаница,
непонятица да нелепица.
И богатств ему не досталося,
и брюхо голодным осталося,
и куда-то зверье подевалося,
и сундук с места не трогается.
Иван пуще на сказку ругается:
– Вся она лживая да непутящая,
сказка-то ненастоящая!
Лишь изрек те слова дерзновенные,
заревела река разъяренная,
взволновалась волна цвета черного,
поднялися, завыли ветра, ветры буйные,
затряслася земля, закачалася,
солнце красное за тучами спряталось,
закричали на дубе орлы громче громкого.
Чует Иван —
конец его уж настал.
Испугался он, заметался,
на колени упавши, взмолился,
горько раскаялся,
что со сказкой не сладил —
словом добрым ее не приветил,
верой твердой ее не уважил.
Сказка-то не прибаутка,
не забава, не шутка.
С ней бы умеючи,
ее понимаючи.
И не знал, и не ведал Иванушка,
что лучину-лучинушку вострую
воды речки-реки взбунтовавшейся
захлестнут, разнесут на кусочки,
на клочки да на камешки малые,
а крутая волна,
что сильнее вола,
на своей на горбинке на пенистой
унесет далеко по течению
ларчик заветный с замком неподатливым
в неведомую сторону,
к месту укромному.
Но Ивану рассуждать не удел,
со страху прочь взапуски полетел,
бросил и лук со стрелою,
и ларчик с заветной иглою.
Долго бежал без пути, бездорожно.
Бежал бы еще, коль бежать было можно,
да тут темна ночка пришла-наступила,
черным крылом всю землю укрыла,
Ивана на травушку спать уложила:
– Спи, Иванушка, добрый молодец.
Отойди, печаль, страхи-горести, —
ночка очи Ивану закрыла,
крепким сном его усыпила. —
Спи, Иванушка,
буйна головушка,
не тужи ни о чем,
почивай крепким сном.
Утро вечера мудренее.