Валерий Грушницкий - Удовольствие есть наказание

Целый год жену ласкал,

Цел‑лый год же‑ну лас‑кал…

Фёдор Достоевский

В этом городе танков всегда бывают такие пустые холодные улочки, вы просто их не замечаете. И, поверьте, таких, как вы, много. Вы лишь снуёте по останкам былой цивилизации, даже не задумываясь о том, что же было раньше в этих стенах.

И вправду здесь никого не осталось, кроме самых отъявленных идиотов, желающих хоть как‑то определить себя в этом мире. Именно жители Града‑Танка слушают "Шутку" Баха, а в умах у них – лишь заложническая мысль по поводу её содержания, отражающегося на нотах этого шедевра. Здесь люди привыкли слушать рэп, заполняя им отсутствие серого вещества. Жаль про это говорить, но коли это и правда происходит, отчего бы не написать? У меня, как у рассказчика, всё ещё остаётся предчувствие надежды, которая только и помогает выжить в этих каменных джунглях, поглотивших весь мир, кроме самых живых участков, которые, впрочем, никто и не видел вовсе.

Джунгли эти обычно строятся буквой "П", ограждающей жильцов от посторонних глаз. Они же думают, что постоянно чьи‑то глаза норовят заглянуть, юркнуть под кожу и всё там выведать! Глуповато, конечно, но на таких идиотах всё‑таки держится мир. И давайте не будем этого отрицать. Ведь, как отрицать очевидное? Но это стадо обожает конспирировать, так что мы и понаблюдаем за этим, возможно. Мерещится ли им это, или их серьёзно поглотила воронка безумия – мне это предстоит узнать. В этих П‑шках постоянно раздаются шаги очередных дебилов, возомнивших себя королями мира, которым не писаны законы общества. Хотя, признаюсь, вряд ли их можно отнести к обществу. Разве только к каким‑нибудь выродкам, разбивающим очки. Очки, ибо человеку даже зрячему, я считаю, нужны очки, чтобы увидеть, наконец, всё то, что он натворил в этом безбожном мире.

Но не терплю я людей, носящих очки с фальшивыми линзами. Именно с такими линзами в очках и ходит наша героиня.

Зовут её Элис. Родители решили, что Алиса – слишком заезженное имя, поэтому выкручивались, как только могли выкрутиться родители в подобной ситуации. Родители Элис –отдельная история. Отец был родной, а вот "мать" – мачеха. У отца были нарочито русские черты лица. Даже как‑то слишком его лицо было славянским. Мать же была не то башкиркой, не то узбечкой – об этом история умалчивает. У них обоих были светлые голубые глаза, но дочурка почему‑то "унаследовала" зелёные. Чудо, не иначе! Их тёмные волосы перешли и к Элис. Но она была странной брюнеткой – под отблесками Солнца её волосы отдавали рыжинкой, если так вообще можно сказать. При всей своей красоте она совершенно не имела самооценки при себе.

Оттого и развилось будто бы даже маниакальное пристрастие к парням, не шибко привлекательным, да и не шибко хорошим по своей собственной натуре, которая, как известно, определяет саму сущность человека. Элис – красивый человек, признаюсь. Она может сколько угодно жаловаться на то, что жирна и затягивать потуже пояса, но ведь хорошего человека должно быть много, не так ли? При этом она обладала довольно накачанными икроножными мышцами, посмотрев на которые, любой человек сделал бы вид, что видит женские ноги, хотя перед ним виднелись бы отчётливые мужские черты. На этих мужских ногах держалось это расцвётшее тело с прорисовывающейся талией, с округлыми грудями, на которые бы посмотрел любой девственник‑инцел. Впрочем, это лирическое отступление про её округлости, наверное, здесь ни к чему. Разве что какой‑нибудь анатом захочет в точности воспроизвести мою героиню.

Тогда флаг ему в руки и свобода мысли! После школы за ней всегда следовал один мужской взгляд, всё чаще опускавший свои глаза ниже, а после, насмотревшись вдоволь, – ещё ниже. Этот взгляд принадлежал одному непомерно длинному "кадру", к тому же худому как скелет. Волосы его были коротко острижены и зачастую находились под шапкой, куда он привык прятать свои смущённые взгляды, которые служили ответом на взгляды Элис. Кабы можно было ему дать имя, так я ему дал бы, но не могу, отчего предпочту обойтись коротким, но понятным русскому человеку словом "рельса". Да. Его звали в их узких кругах за худобу Рельсой. И вскоре эта шутка, совершенно глупая, переродилась в имя нарицательное, а потом и в его собственное имя. Обычно он по поводу своей клички не жаловался, да и не приходилось. Впрочем, кому было жаловаться Рельсе? Своим "мучителям", которые и дали, собственно, ему эту мерзкую кличку. Как несложно было догадаться, что он питает к Элис нежные до святости чувства! Без всяких там намёков или задней мысли он был в неё влюблён, впрочем, если для него это была любовь. В его представлении это было нечто другое, что позволяло ему просто‑напросто существовать. Но, как и у любого хорошего мальчика, у него ничего не складывалось с ней, ибо при ней уже был ухажёр. Звали его Клаас. Это было нечто вроде Николая или Никиты. Эта глушь человечества была из того сорта людей, которые сначала сделали, а подумали после.

Рассказов с ним нельзя было послушать, оттого что склад ума был слишком скуден. Руки его, как и характер, были неуёмны и словно не могли сдержаться, чтобы не ударить кого‑то по челюсти, либо словами заставить почувствовать себя максимально неуютно в своём, казалось бы, таком родном и привычном теле. Его короткий блондинистый пучок волос, красовавшийся на округлом черепе, развевался на ветру, словно петушиный хохолок.

Казалось даже, что он был не из Града‑Танка, а из деревни, находившейся на окраине. Куда убежала его совесть – не могла бы ответить даже Элис, которая знала его гораздо более других, например, того же Рельсы, которому приходилось с ним встречаться не то чтобы однажды, но пару раз и вправду было. Как‑то Рельса в очередной раз провожал Элис со школы. Она с ним, как ни с кем другим, чувствовала себя в своей тарелке. Общение с ним ей доставляло то недостающее отцовское удовольствие, которое, казалось, только он один мог излагать. Именно на этом пути Клаас встретил их. Это был дом возле завода, которых в Граде‑Танке было бесчисленное множество. Отношения Рельсы и Клааса стали напряжёнными в первую очередь из‑за этого случая.

Лишь завидев их, его внутреннее нутро дало сигнал к атаке, потому что в тот момент самому себе он казался либо волком, либо львом. Его правая рука один раз коснулась подбородка Рельсы, оставив после на нём пародию на синяк, отдающую желтоватым отблеском. Это было нечто наподобие петушиного боя. Рельса взбунтовался и начал на Клааса сыпать оскорблениями, но выходило это так, будто котёнок орал своим писком, думая про себя, что он – взрослая кошка, которой позволено орать столько, сколько ей вздумается.