Роберт Сервис - Зов Юкона

Мы – свободы вековечные рабы,
Не объезжены, бесстыжи и грубы,
Но найдется много чтящих нас в любых дремучих чащах —
Мы, как воины, готовы для борьбы.

Мы шагаем в темноту без пышных фраз,
Только горести – морщинами у глаз,
Мы живучи, словно кошки,
Безрассудны, не сторожки,
И со смертью танцевали мы не раз.

Ищем золото средь северного льда
И пасем на юге тучные стада,
Крепким балуемся ромом и уходим с крепким словом
В час, когда к концу приходит чехарда.
Мы идем по жизни смыслу вопреки,
Мы грешны, но наши плечи широки,
Чтобы вынести укоры, ждут нас прерии и горы,
В городах мы просто сдохнем от тоски.

Даже время нас не сдвинет ни на пядь,
Наше бремя это, наша благодать;
Мы останемся такими —
Позабудьте наше имя —
Нас не стоит ни любить, ни вспоминать.

Лютует стужа сегодня в порту, у пирса море ревет,
Во мраке волны ломают мол, свистит и хлещет метель…
По снегу и льду я еле бреду… Кончается старый год…
Я болен и слаб, и мой корабль давно уже сел на мель.
В салуне Мак-Гаффи грохот и звон, там весело и тепло.
Во рту у меня ни крошки с утра, от слабости ноги дрожат!
Зайду в салун, подремлю в углу тоске-печали назло.
Глядишь, нальет глоток от щедрот кто-нибудь из ребят…
Парням забава: «Эй, пьянь-халява, ползи уж, коли ползешь!»
«Выпьешь?» – спросят. «Благодарю. Я выпить, и впрямь, не прочь!»
Кто я? Пропахший ромом урод – для пьяных шуток хорош…
Разбитый бот, потерявший грот в эту веселую ночь.
Мак-Гаффи показывает юнцам, как с правой Фитцсиммонс бил,
Толкует бармен про Таммани-Холл, опять у «ослов» скандал…
Скорей под шумок присесть в закуток… Совсем не осталось сил,
И кружится комнаты карусель… О, Боже, как я устал!

Букетик роз у нее на груди… Был сладок их аромат!
Под сенью низко склоненных пальм стояла наша скамья,
Играли Штрауса, и лилась прохлада в наш зимний сад,
Коснувшись тонкой ее руки, в любви ей признался я.
И замер смех у нее на губах, ко мне склонилась она…
В ее огромных темных глазах увидел я райский свет!
Бежали мгновения, я молчал, она была смущена…
И алую розу, сорвав с груди, мне подала в ответ.
И громче вальс зазвучал в ночи, и стало светло, как днем,
Я обнял ее и поцеловал, и мир был для нас одних…
«Она моя, моя навсегда!» – гремели в сердце моем
Все новогодние колокола… Я все еще слышу их!
Ужели забуду последний вальс и скрипки горестный стон?
Ужели не вспомню прощанья час и очи, полные слез?
Ужель не вернется сон золотой, святой беспечальный сон
О долгой-долгой жизни вдвоем в долине счастливых грез?
Я все растерял на своем пути, прости меня, Этель, прости!
Увяла алая роза твоя еще полвека назад…
О, лучше тысячу раз умереть, чем все это вновь пройти.
Я грешен, Этель, я пал на дно… Я плачу, Господи свят!
Но что это? Снова колокола? Иль это гремит прибой?
Ты видишь, Этель? Вот я стою – и будто предан суду…
И строг Судия, и шепчу ему я: «Господь, я чист пред тобой!»
О, Этель, ты слышишь колокола? Встречай меня, я иду!

«Вставай, приятель – полночь проспишь! Не дело спать по углам…
Эй, хобо, ты слышишь меня? Очнись! Глаза открой, наконец!
Хлебни глоток за новый годок и двигай себе к дверям…
Возьми вот ломоть… Помилуй, Господь! Эй, парни, да он – мертвец…»

Жила-была женщина. Многих она мудростью превзошла.
Совсем молода, но годы стыда выжгли ей душу дотла.
Насквозь, назубок – сподобил же Бог – ведала Книгу Зла.

«Ни на земле, ни в небесах надежда мне не дана.
Не узнав любви, проживу и умру – выпью чашу до дна.
Шлюха грешная, тварь кромешная, милости лишена.

Я щеки румяню – гулящей пьяни не нравится бледный вид.
Глотну винца для цвета лица – и сразу клиент засопит.
Сажусь, как и встарь, под красный фонарь, что у двери висит.

Нетрезвый народ ко мне так и прёт – поток мужей и сынов.
Все ваши сыны мною презрены: я видела их без штанов.
Злодейка-судьба со мною груба, и промысел мой не нов.

Жизнь не свернёшь, не подомнёшь, не сладишь наверняка.
Хоть вон из кожи, но будет всё же бабья доля горька:
Влезать в ярмо, подтирать дерьмо, льстить прихотям сопляка.

Он хочет – ляжешь, и слова не скажешь: глаза у него горят.
Любовью надо бы одарять – я сдаю её напрокат.
И жизни моей любовный наряд забрызган грязью до пят.

Бывает, он решит, что влюблён: мужчина в любви – дурак.
Ласкай – но в душу к себе не пускай, сердце зажми в кулак.
Остынет – покинет и бровью не двинет. Со мною случилось так.

От робкой ласки до адской встряски – один воробьиный скок.
В кольце обручальном и звоне венчальном горестный скрыт намёк.
Крепко любить – себя погубить. Усвоен этот урок.

Не знаю, волчица или тигрица – но я добычей живу.
Русалочьим пеньем, змеиным шипеньем – сполна своё оторву.
Бархатной лапкой, когтистой хваткой, во сне или наяву.

Знаю с юных лет: истины нет – одна сатанинская ложь.
Людская кровь залила алтари, и тяжек жертвенный нож.
Иначе – никак. Мужчина – слабак. Этим не попрекнёшь.

Мне – стыд нести, другие – в чести; за что, зачем, почему?
Господь Всех Сил меня заклеймил. Волю Его приму.
Един лишь Он – суд и закон. И я покорюсь Ему».

Странная пьеса «Людские Сердца» судьбою сочинена.
Сцена – жизнь. Женщине в ней роль шута отдана.
Зал переполнен. Публика ждёт. Суфлирует Сатана.

Лишь год миновал с той поры ночной
(О, мне никогда не забыть о том!) —
Мы были вдвоём под полной луной,
Ее голосок звенел серебром.
Но – мрак подступил, луну темня,
Но – страх охватил меня в этот миг:
Я чувствовал: призрак возле меня,
Я видел провалы глазниц пустых.

То был лишь мираж: любовь моя
Глядела в лицо мне, тепла полна,
Она удивилась, что вздрогнул я,
Что губы белы, рука холодна.
…Да, год миновал. Под ущербной луной —
Угрюмой, как призрак в жестоком сне, —
Стою пред могилой… прощаюсь с тобой…
И всё, что я помню, так странно мне…