Сергей Магид - Стихи 2011–2019 гг.

© С. Магид, 2020

© О. Сетринд, оформление, 2020

© Издательство «Водолей», оформление, 2020

сижу в пивной «У зевающих»

гляжу в окно на проходящих и проезжающих

выбираю знамения, собираю бога

которому не нужна дорога

который давно на месте

как дрожжи в тесте

пью местное пиво

ем местную колбасу с хреном

наслаждаюсь вавилонским пленом

шлю смертных в Иерусалим

дом это, видимо, там,

где ты хоть отчасти любим,

а я здесь любим, – по той, правда, части,

что даю на чай

ну, на то я и бог,

чтоб творить добро невзначай

обетова́нная земля

необитаема.

во мгле

растет лишь папоротник пряный

да воздух молодости пьяный

как Щорс качается в седле

обетова́нная земля

теперь совсем необитаема

звонил

стучал

пинал ногами дверь

Щорс воевал за что?

поверь,

жизнь вся

ни в чем

не узнаваема

обетова́нная…

но вот, с пустыней слившийся народ

уже давно ее не ждет

ни в Китеже

ни в тихой Мураве.

лишь про себя он знает точно:

придет приказ – за Щорсом срочно

пошлют. – по бережку придет

(голова обвязана, кровь на рукаве)

и всех спасет, кого любил заочно

Жизнь предчувствует сразу всю

тот,

кто всегда одинок.

Молодость, старость

разделены запятой. Она не болит.

Просто снова и снова вступает Телониус Монк

в «Тему 52-й стрит»

миром правят не экономика

и не деньги

а эмоции

и мифы сознания

а эмоции и мифы сознания суть лоции средь знания зияния

и вот я смотрю и не понимаю:

что́ всё это?

неужели культура?

или это дура людская натура

сваливает

с боевого задания?

скажи мне,

друг по нарам в караулке,

скажи,

мой постоянный на прогулке, –

как жить?

что жизнь? –

и землячок ответил:

жди де́мбеля, он в будущем, он светел

а постоянный мне сказал: дубина,

я Авва твой, жизнь – чаша, пей за Сына

Всё, всё, что я любил, осталось мне,

я всё забрал и ничего не бросил,

унёс с собой и вынес в эту осень,

где жизнь стоит как лужица на дне.

Мне государства разрешали сносно жить,

я не успел ни в Коми, ни в Дахау

(растерян я, – кого благодарить?

хозяев жизни? холуёв ораву?)

Я был свободен. В армии комбат

нам сам сказал: «Свободны, раздолбаи!»

и вышли мы, как в Трою Менелаи,

чтоб жизни красоту вернуть назад.

Я честно делал всё: свидетель Бог.

И все-таки чего-то я не смог

понять.

Чего?

Людей и их идеи.

Мне волк тамбовский был всегда родней и

ближе отечеств, ведомств, чинных лиц

(их набирается с гвардейский эскадрон),

меня считавших чокнутым. Pardon,

je mi z toho nanic [1] Pardon, / je mi z toho nanic (чешск.) – Прошу прощения, меня от этого тошнит. .

Но жаловаться не на кого. Здесь

всё шло путём, а там … Там будет видно.

Одно обидно:

что умру, что весь.

Сегодня я кусок

бессмысленного мяса

такая

у меня раса

на родине есть странные места

в её глуши

и в двух ее столицах

там начинают с чистого листа

историю людей

в суровых лицах

бурлит этногенез

растет квартплата

за ледяной пустыни постоянство

никто не помнит что бродил когда-то

в пустыне этой

ангел…

что сказать,

Победоносцев прав: се – дивный календарь

в провинциях

тем более – в столицах

где все считают попросту

как встарь

что космос есть букварь в родимых лицах,

очнувшись утром в ледяных пластах

средь идолов пещерного пространства

и знать не знаючи

что в этих же местах

бродил когда-то

ангел…

Болезнь Менье́ра меня роднит

с Шаламовым В. Т. Она такая:

пейзаж сдвигается, тебя в него тошнит.

При этом можешь ждать трамвая

или сидеть за письменным столом,

неважно. Важно то, что нет спасенья.

Шаламов просто падал. Он ментом

не раз был отволохан в отделенье

как местный алконавт. Я раз за ним

зашел туда с таблеткой бетасерка.

Меня он принял за берсерка

в законе, с доступом крутым

к лепилам и кумам.

А я сказал: «Варлам,

я болен как и ты, теряю слух,

но вот те крест, что я готов за двух

нести Меньерову хоробу, –

ты только плюнь на глухоту и злобу,

ведь не они питают дух».

А он в ответ: «Опущенный петух

умней тебя. Чтобы писать стихи,

должны быть злы и быть глухи́

поэты, бес».

И выругался вслух.

Я постоял еще немного и исчез.

И вот я зол и глух.

слова́ теряются,

их уже не найдешь.

жизнь неприкаянна

как закатившийся в угол грош.

но есть еще женщина.

ее рука

приголубит и дурака.

храни свою женщину,

храни как мысль.

она есть дерево.

она есть рысь.

она есть озеро.

она есть мыс.

она есть низ,

что уходит ввысь.

ты в ней, свернувшись

плодом-клубком,

обретаешь как в смерти

последний дом.

Жизнь,

что делается

за́ день,

мне важна едва ли, –

кроме пары слов в тетради,

что себя сказали.

на западной стороне реки

в комнате без дверей

целовать

девичье

тело

с яичной скорлупой вместо головы

так

функционирует старость

из которой нет

пути наружу

Меньше знаешь, будешь долго

незаметным, бесконвойным, –

говорил мне гад бывалый

на одной бескрайней зоне.

я в ту пору был спокойным,

а теперь я злой и шалый,

и колючий как иголка,

вот и еду в спецвагоне.

только еду не для шутки

жить при тачке на соломе,

а туда, где Запад ходит в пациентах педиатра

аутистом.

он всё знает.

ну, само собою, кроме,

как прожить вот эти сутки,

чтоб убили только завтра.

Марина – монстр

по обе

стороны

добра:

по эту сторону все божеские смыслы,

по ту –

звериный вой

ужас жизни

приходит не во сне,

когда нет сил бежать,

а во время бессонницы,

когда силы есть,

но бежать некуда

из двух первичных чувств,

подмеченных Шаламовым на зоне –

злости и равнодушия –

только злость.

на равнодушие нет времени.

«Не переставая стыдно за свою жизнь… Я сам себе гадок и противен».

(Лев Толстой, январь 1910 г.)

сегодня не фартит.

не жизнь – сплошная лажа.

дела белы как сажа.

лишь ненависть саднит.

таков мой жалкий день,

убогий длитель тела.

сознанье отлетело.

в уме обид плетень.

и только граф Толстой

(о, путь сравненья сладок!)

всё пишет, что он гадок,

спасая подвиг мой.