Тибул Камчатский - Дом на краю света

Среди синеглазых растений вас нет серебристей.
Качаются в детстве мои острова голубые.
И, кажется, выйдешь – и выберешь сказки любые,
пока шелестят в огороде зеленые листья.

Пока трепещат на опушке старинные ивы,
пока на душистых ветвях собираются капли.
Пока водомерки по лужам шныряют пугливо,
а в лужах стоят неуклюже болотные цапли.

На мокнущих пастбищах – там, где коровы устало
прижались к деревьям, в лугах за рекою бескрайней,
на старых усадьбах, в крапиве, я видел немало
уснувших цветов, очарованных странною тайной.

И, словно спускаясь с холма в бесконечные дали,
я в детство свое возвращаюсь, все ближе и ближе
к июлю прозрачному, где колокольчики стали
такими привычными: кончится дождь – и услышишь.

Что ни день – лихорадка:
рябиновый свет застилает глаза…
По пустым половицам бежит полнолуние века.
А за окнами – лес, а над лесом растет бирюза.
И скрипит колесо. Раздаются шаги человека.

Нет у путника слов, одно имя – и то не понять,
нет у путника дней – он ни дней, ни дорог не считает.
Ты приходишь домой, собираешься сон поменять —
а он тает, тает, тает…

Где уж тут быть свободным —
одна только радость – смотреть,
как горит бирюза, как над лесом трава вырастает…
Ты уходишь в свой город, в свою заповедную клеть, —
а он тает, тает, тает…

В березовом краю, на самом вздохе лета —
дороги из полей уходят до небес,
и столько чистоты, и солнечного света
приносит тебе в дар средневековый лес.

Здесь тени так легко крадутся меж стволами;
теряясь каждый миг, глубокие, как сны,
макушки в тишине блуждают куполами,
в прозрачной высоте озер отражены.

И зной, в полдневный час, колышет осторожно
высокий иван-чай, и стеблями шурша,
ветра уходят в глубь травы,
и невозможно
о чем-то говорить, забыться, не дыша.

Зато легко бродить по тропам каменистым,
пропасть среди ветвей, и слушать голоса
смеющихся дриад, под облаком тенистым,
на берегу реки – полузакрыв глаза.

На пороге октябрь, и в колодце клубится тьма,
облетела листва, и холодною ночью синей
ты проснешься однажды, посмотришь – кругом зима,
и на стеклах – узор, и под дверью рассыпан иней.

Кто-то топает в сенях, и входит тихонько в дом, —
и запахнет в прихожей оттаявшими дровами…
А за окнами – снег. И ты вдруг загрустишь о том,
о чем даже и в сказке нельзя рассказать словами.

Ты живешь в этом мире, ты смотришь в свое окно,
ты глядишь в эту даль – неизвестно, какого века…
И уже не поймешь даже, что за окном давно
ни звезды, ни былинки, ни зверя, ни человека.

Только белая пустошь, да древний далекий путь,
только хмурое небо, да лес, да холмы, и все же
кто-то есть на земле. Приглядись… И когда-нибудь
ты случайно поймешь, что иначе и быть не может.

Не ищи меня, мама, я стал путеводною птицей,
на ресницах твоих остывает чужая слеза…
Мама, мама, ты слышишь? Уходят мои колесницы…
Мама, мама, я вижу тебя каждый день, закрывая глаза.

Мама, мама, меня закружила нездешняя вьюга,
вижу пепел пустых городов, и не знаю, как быть.
Это ветер вселенной уносит нас вдаль друг от друга.
Мама, мама, я раньше не знал, как мне трудно любить.

Отвори мне калитку, открой деревянные ставни,
я вернусь, я ворвусь в этот дом – навсегда, навсегда!
Словно в сказке твоей – озорной, заколдованный, давний…
Мама, мама, я больше не брошу тебя никогда!

Нам ли песню споет захмелевшая, тихая снежность?
Нас ли жаркий огонь отогреет в застуженной мгле?..
В этих лунных краях, где живет бесконечная нежность,
что одна нас и держит еще на уставшей земле.

Но дверь уходит в сад, и истина стареет,
и ночь давно прошла, и нет пути назад.
И даже волшебство души моей не греет.
И все родится вновь, но дверь уходит в сад.

Там травы в серебре, и кружева соцветий
таятся в глубине колышимой листвы…
А мы с тобой мертвы. И даже сон столетий
не встанет над волной некошеной травы.

А мы с тобой вольны идти за эти двери
куда глядят глаза, куда уводит путь, —
в волшебные леса, где призрачные звери,
и темная вода, и царственная жуть.

Мне кажется, я был когда-то в этом царстве.
Мне кажется, я видел несказанный свет, —
среди созвездий лет, в незримом государстве,
среди того, что есть, и даже там, где нет.

Я буду пропадать, и снова возвращаться
в мой бесконечный мир, где люди крепко спят.
Где над водой стоит немыслимое братство…
И к окнам льнет сирень. И дверь уходит в сад.

Деревня заброшена, вымерла, но остается
в домах деревянных – шептаться – упрямая нежить,
и кто-то шевелится ночью в бездонном колодце,
и плачет так жалобно – не подойти, не утешить.

Так было всегда, – оставляя ненужные вещи,
мы вдруг убываем, забыв возвратится обратно,
но дух остается: блуждает по дому зловеще,
срывается с крыши, и что-то бормочет невнятно.

В часах отдыхает кукушка, уже не мгновенья
считая, а вечность, и ночью – неясно, откуда,
вдруг кто-то печально вздыхает о том человеке,
что жил тут когда-то, и ждал запоздавшего чуда.

И все так спокойно, задумчиво и величаво,
что даже не верится в гомон и шум торопливый,
оставленный здесь, над заросшей полынью канавой,
над этой ольхою, над этой опавшею сливой.

Но, кажется, все еще ждет своего воскресения
мой призрак печальный, такой одинокий и давний, —
и смотрит устало, и жмурится от сотрясения,
когда пьяный ветер ломает тяжелые ставни.